— Так в чем дело? — подозрительно спросил Гулько.
— А это его жена… В платье пестреньком ходит, в бумазейном…
— Ну и что же, что в бумазейном?
— Да как же вы не понимаете? — Аленка огорченно всплеснула руками. — Грудной у нее. Разве ее можно в кузове?..
Мать дернула Аленку и оттащила от кабинки.
— Сидите, Димитрий Прокофьевич, сидите! — торопливо говорила Лида. — Она у нас еще глупенькая. Ничего не соображает.
Но Гулько уже выпрастывал из кабинки полную ногу.
— Да не слушайте вы ее! — уговаривала его Лида. — Чего ее слушать… — И, ткнув Аленку в плечо, проговорила: — Вишь, что наделала, бесстыжая!
А Гулько, сердито посапывая, поднялся на скат, залез в кузов и наступил на ногу тихой девушке. Некоторое время он постоял на ее ноге, высматривая место, и наконец неумело примостился в заднем углу.
— Не сяду! — испугалась Настя. — Нипочем не сяду.
— Садись! — прикрикнул вдруг Гулько, сверкнув глазами. — Будешь еще кривляться!
— Тебе делают уважение, значит, садись, — добавил Толя. — Ездят взад-назад, да еще возись с ними.
Женщины на чем свет стоит ругали Аленку. А она недоуменно смотрела своими большими синими глазами на всех по очереди и ничего не могла понять. И действительно, откуда ей знать, что машина занаряжена в распоряжение главного механика совхоза товарища Гулько, что едет он в Арык по неотложному делу и стоит ему только приказать — никто вообще не поедет на этой машине, а поедет только он один, главный механик Гулько, и поедет в кабинке или в кузове, хоть на радиаторе — где ему будет угодно.
Мать наградила Аленку прощальным шлепком и подала в кузов, в руки Василисы Петровны.
Настя уселась с ребенком в кабинку и никак не могла с непривычки закрыть дверцу.
— Посильней стукни, — сказал Толя. — От души.
Ровным шумом зарокотал мотор. Внутри железной бочки явственно плеснул бензин, земля впереди осветилась, и машина тронулась.
Никто не плакал — ни Аленкина мама, ни другие провожающие. Заплакала только докторша тетя Груня, заплакала громко и сердито — на всю усадьбу. Почему заплакала докторша, Аленка не могла понять: может быть, ей стало жаль Настиного ребеночка-сосунка, может быть Настю, а может быть, тетя Груня плакала просто потому, что была одинока и своих провожать было некого…
Она родилась в ауле, по-казахски говорила так же хорошо, как по-русски, а может быть, и еще лучше. Не только она сама, но и все ее предки родились в этих краях. Папа ее тоже был доктором. Его застрелили в первую мировую войну. И дедушка был доктором — он ездил по степи из аула в аул, и однажды, когда лечил киргизскую девочку от трахомы, его зарезал шаман. А папа этого зарезанного дедушки — прадедушка тети Груни — доктором не был, а служил у царя казаком и воевал с джунгарцами. Конечно, он плохо воевал, раз он был дряхлый прадедушка, а джунгарцы его в конце концов забрали в плен. А чем занимался папа прадедушки и где он жил, не могла сказать даже тетя Груня — так это было давно.
