— Огулял! — возбужденно орут третьеклассники из окна четвертого этажа, а поскольку пять лет до восьмого класса, когда тоже можно будет огулять Валентину Кирилловну, третьеклассникам терпеть неохота, они от вожделения выбрасывают из окна четвертого этажа большую парту.
Сконфуженный случившимся, удрученный своей неудачей, сбивший с ног дружелюбную учительницу, подросток поспешно сгибается водить, но тут проходит инвалид с колокольчиком и урок на воздухе кончается.
А мальчики, учтиво толпясь, проводят, конечно, Валентину Кирилловну домой, и она будет идти и знать, что желанное ожидание не только не прошло, а наоборот, как-то совсем не пропадает, и она торопится домой, дабы поставить пластиночку, взять было книжечку, но потом как-то сумбурно и быстренько ее отложить и… н-наконец-ц-ц доиграть в дворовые наши игры-ы…
Книжечка, кстати, называется «Вешние воды»…
…Из темных всех углов выходят все они… и она выходит… девочка тоненькая… вызывается это все из молчания… из состояния… из дневного светлого воздуха… из полуслезы…
…Этот мальчик, ученик второго класса, ленив еще такой детской ленью, когда лень даже ничего не делать, и, если ты дома, не хочется даже делать то, что хочется делать, и он, хотя каждый вечер и вспоминает, но почему-то не кладет в портфель чернильницу, ведь в школе чернил нет, а если появляются, то тут же оскверняются карбидом.
Мальчик он маленький, но ему уже знакомо то, что останется потом на всю жизнь — везенье наживать или друзей, или врагов, а третьему не бывать.
Зачем он забывает принести чернила? Зачем обрекает себя на отчаянье и унижение — сейчас понять трудно. Это, вероятно, что-то из детских странностей, тем более что у него есть химический карандаш и ничего не стоит сделать из грифеля неплохие чернила с настоящими золочеными разводами на их лоснящейся черной лужице. А может быть, все происходит потому, что в комнате по вечерам горит коптилка и холодно, и ничего не хочется делать, и задали три столбика, и мало еды, и, в общем, вялость. Сумма детских этих вялостей, вероятно, и создает в школе страшную энергию, всегда жестокую и разрушительную, но зато недолгую — потому что от слабосилья и вялости результаты всегда хочется видеть быстрей.
Ну зачем он забывает чернила? Ведь — диктант, и Александра Димитриевна к нему совершенно безжалостна. Сейчас, обдумав все как следует, я берусь это утверждать.
Диктант. Дурацкий какой-то диктант. Уже и на улице посерело, и хорошо видна тетрадка в три косых. Чистая. Где их доставали, теперь понять невозможно. «Савраска увяз в половине сугроба…». Сав-рас-ка у-вяз — а ты почему не пишешь? Я чернила забыл — бормочет мальчик — в по-ло-ви-не су-гро-ба… так и не будешь писать?.. я чернила забыл… что же мне с тобой делать? — вопрошают седые букли плоской старой стервы… что мне с тобой делать, забывчивый мальчик, срываешь всем работу, да?.. — можно макнуть?.. две па-ры про-мерз-лых… промерзлых — это когда что-то простывает, заледеневает насквозь… знаем-знаем!.. можно макнуть у кого-нибудь, Александра Димитриевна?.. значит, ты и не начал писать?.. лап-тей… ну-ну, макни, если получится…
