по сей день используется в тех случаях, когда необходимо выделить культурный код, лежащий в основе утопии. Так прометеевская утопия, энергичная, организованная, «безжалостно созидающая идеальный город», противопоставляется пелагической (по имени ересиарха Пелагия, противника Святого Августина), «мечтающей о золотом веке, в котором люди жили и умирали счастливыми, в единстве с космосом», и восходящей к архетипам Аркадии, Эдема до грехопадения, «идеальной гармонии творения»
[5]. Все эти классификации подходят для разных уровней анализа.
Утопия движется утопизмом, особым образом мыслей, «принципом надежды», воспетым Э. Блохом. Утопия определенного типа и утопизм формируют утопическое поле. Но можно ли назвать любой идеал, любую программу улучшения общества, любые литературные мечтания утопическими? Среди множества атрибутов утопического поля (воображаемое, совершенствование, непохожесть, изоляция и т. д.) есть два критерия, позволяющие избежать его бесконечного расширения за счет любых проектов или чаяний, порожденных человеческим духом.
Первый критерий — разрыв с настоящим, который выражается в более или менее радикальных формах: отсоединение, разделение, отгораживание, исключение, перепрыгивание через время (в мечтах или с помощью машины) или пространство (остров, закрытое микросообщество), tabula rasa, «великий поворот» или «великий скачок в будущее», отказ от прошлого или от будущего. Второй — коллективный характер идеала или утопической цели. Утопия — проект общества или видение счастливого общества: это отличает всевозможные робинзонады от Золотого века или христианского рая, которые не являются личными убежищами или местами индивидуального спасения. Эти два критерия пространственно-временного перелома и социальности — исключают из утопического поля литературу бегства от реальности или программы реформистских правительств, но не исключают народные социальные мифы и легенды (миф о затонувшем граде Китеже, легенды о далеких изобильных землях), не исключают милленаризм и эсхатологию, несмотря на то, что они основываются на психических и интеллектуальных структурах воображаемого, отличных от рационалистических утопических структур, которые станут «эллинистической и западной специализацией»[6].
Хотя наши критерии и позволяют отграничить утопическое поле, их недостаточно для того, чтобы показать его сложность. Кроме оппозиции «иррациональное» — «рациональное», есть еще и другие демаркационные линии, которые отделяют сверхприродные миры, созданные божественным вмешательством (рай, град Китеж, миллениум), от природных миров, предлагающих человеку счастье и невинность (Аркадия), и искусственных, созданных человеком по своему плану. Утопия в собственном смысле слова — искусственный мир, но при этом он тесно связан с другими, естественными мирами, которые дают его создателям часть своего материала и свой инструментарий. Границы между мирами прозрачны, установление Царства Божия на земле может быть ускорено человеком, рационалистическая систематизация способна поддержать мистическую надежду. Последний путь характерен для эзотерической традиции. Ее родство с традицией утопической до сих пор не было выявлено в достаточной степени. По-видимому, именно от эзотеризма активная или «конструктивная» (прометеевская) утопическая мысль восприняла первое условие, необходимое для ее построений: идею знания, позволяющего радикально улучшить мир, общество, человека. Источник этого знания — Высшее существо, отличающееся от Бога «официальных» религий. Оно служит для проникновения в тайны мироздания с помощью магических формул, а затем — для управления миром (подвластным воле «того, кто знает»). Утопист не предлагает ничего другого, и прямые «личные» связи между эзотерической традицией и авторами утопий, от Кампанеллы, Андреа, Бэкона до Буонарроти, Сен-Симона и Фурье, хорошо иллюстрируют это родство, которое, на наш взгляд, является причиной зарождения в России в XVIII веке жанра литературной утопии в масонской среде.
