Не подмазал — не поехал,
Заглянул апрель в загон.
Он согнулся от смеха, и в этот момент у него над головой стекло с радостным звуком вылетело наружу и со второго этажа потёк огонь облегчённого пулемёта. Костелло — он всегда узнаёт мексиканскую калибровку.
Данте Второй вошёл в здание и, пролетев по лестнице, нырнул в тусовку снайперов. Куда ни глянь, везде буйствовали картины экспромтных пыток и фристайл-удушений. Самый спокойный из разговоров перемежался щебечущими пролётами кинжалов. Старые и близкие друзья совершенствовали прекрасный час, выпихивая друг друга в середину следующей недели. Дикую путаницу союзов можно было расшифровать только под теми частотой и углом, под которыми наносятся раны. Вся толпа брела от Трёх Музеев через Дезертиров к Задержанной Реакции и проливала старые слёзы. В одном конце зала стоял громадный торт, где скрывался обнажённый и отъехавший от наркотиков сенатор.
На диване сидел Костелло, обсуждал перемежательность телефонистов и потягивал выпивку из Реакции под названием «Поддельное напряжение реальности». Он позвал Данте Второго на помощь. Ему дали шесть месяцев на распятие девушки из Долины, и каждый хвастался, что если бы ему предоставили столько времени, он бы распял пять десятков. Сейчас он клеветал на свои наблюдения, обсуждая аннигилятивную опасность попытки очистить то, что состоит исключительно из примесей.
— Мне этот город принёс только пропитанную кровью на спине рубашку, — сказал он с отвращением. — И вот она, долгая конфа существования — полиция и воры, а? Если им не хватает духу, им пора бы выбираться из тряского мясного колеса, Дэнни. Прочь из гадской петли. Город — плохой парень. Угощайся маекпраторами, друг мой.
На кофейном столике стояла большая чашка таблеток успокоительного, чтобы придавливать собственное мышление и уменьшить яркость публики. Практическая угроза переоценки чужой психической недвижимости хорошо известна жителям Светлопива — однажды парень, угнавший самолёт, ткнул пистолетом в морду пилоту и вместо требования лететь на Кубу хрюкнул: «Культурное пространство, освобождённое логикой и моралью, сразу наполнилось автоматизированными и бессмысленными симулякрами, которые, тем не менее, оказались ровно тех же размеров». Похититель начал монтировать записку о выкупе, вырезая буквы из газет, и закончил год и сорок тысяч слов спустя фразой «и не признают шутки, даже когда сталкиваются с проявлением апатии, равной их собственной». Мальчик, которого он украл, давным-давно сбежал. Ещё один искро-головый вошёл в банк сразу после любовного облома и породил горький монолог о том, что «бабы шлют сигналы, а мужики говорят по-английски», тем временем исполняя самое слащавое ограбление в истории Светлопива. Позднее он состряпал и подписал признание, опубликованное под названием «Взгляд морского конька», где отвечал на теорию тендерной манипуляции с эдаким гермафродитным самооплодотворением и равнодушием.
