Сергей Вадимович заехал к нам вскоре как-то опять. Tante Lise лежала с сильнейшим приступом невралгии и не могла выйти к гостю, предоставив мне занимать его.
Водов был очень рассеян в это свидание.
— Вы больны? — сочувственно спросила я, поглядывая на его осунувшееся лицо и желтые пятна на матовых, без признака румянца, щеках.
— И да, и нет, если хотите, — ответил он уклончиво и подняв на меня глаза, пояснил, — я болен мыслью, если так можно выразиться, Наталья Николаевна.
Он в первый раз называл меня так. Постоянное прибавление моего титула как-то сухо звучало в его устах. Я взглянула на него благодарными глазами и робко попросила:
— Поделитесь со мною вашей болезнью.
— Спасибо, — с мимолетной улыбкой бросил он. — Видите ли, княжна…
— Наталья Николаевна, — поправила я его.
— Наталья Николаевна, — повторил он послушно и снова улыбнулся своей милой улыбкой, — меня преследует мысль о моем бессилии. Я не удовлетворен ведением дела журналов и изданий. Мои вещи сейчас принимаются в силу того только, что «они» ожидают от меня в недалеком будущем более усидчивого труда и тщательной отделки. Такие оговорки мне несносны. Я пишу давно и много, мне тридцать четыре года и в эти годы уже, согласитесь сами, неприятно получать замечания от людей, менее меня знающих в деле и сильных только силою своего материального могущества, позволяющего им быть хозяевами над тем, что вести другим бывает иногда недоступно. И тогда я начинаю раздражаться, приходить в ужас. И весь мой ужас только в том, что я бессилен, т. е. беден.
— Вы бедны? — удивилась я.
— Ну, относительно, конечно: для того, что хочу предпринять, беден… Покойная мать оставила мне прекрасное имение под Курском. Доходами с него я и живу. Гонорар периодических изданий — случайные получки, и на них рассчитывать нельзя… Я вам говорю все это потому, княжна, что не считаю вас бездушной светской куклой в тесном смысле этого слова.
«Ну, да, — мысленно горько произнесла я, — ты мне приписываешь душевные достоинства потому, что наружные отсутствуют в моей особе».
— Я говорю с вами как с товарищем, — продолжал, между тем, Водов, — с другом, способным понять и оценить меня… Мы ведь с вами друзья, не правда ли, княжна?
И он протянул мне обе руки через маленький столик, за которым я сидела, и я не могла не положить в них своих. Он тихонько их пожал по очереди одну за другою, и, задержав немного, выпустил.
Потом он снова заговорил быстро и пылко, с чисто юношеским задором. Он говорил о том, как тяжело ему бывает подчас; что он если б у него была возможность, открыл бы собственное издание, свой собственный идеальный журнал, где бы сотрудники, молодые, сильные духом и талантом, могли бы работать по собственному произволу, не стесняясь никакими рамками условности… Писали то, что хотели и могли писать…
