Сперва ничего не получалось, я не мог. Ужасно трудно совсем не думать. Ты думаешь, что не надо думать, а это не то, не годится. А Чокки сказал: "Сиди себе, держи карандаш и ни о чем не думай". Мне уже надоело, а он не отстает. Ну, на четвертый раз кое-что вышло, а потом пошло легче и легче. Теперь я сажусь, беру краски, что-то у меня, ну, как будто включается, и пожалуйста - картинка. Только это Чокки так видит, не я.
Я заметил, что Мэри барабанит по столу, но лицо ее не менялось.
– Кажется, я понял, - сказал я. - Это чудно, а?
– Первый раз было чудно! Тогда было как… ну, как будто тормоза убрали. А теперь дело идет скорей… - Мэтью нахмурился в поисках сравнения, потом улыбнулся, - вроде как едешь без рук на велосипеде. - Он нахмурился снова. - Нет, не совсем… Чокки держит руль… трудно объяснить, - виновато кончил он.
Не для себя, а для Мэри я спросил:
– Это не бывает насильно, против твоей воли?
Мэтью быстро закачал головой:
– Что ты! Если я хочу рисовать, я ни о чем не думаю, и все выходит. А теперь даже и того не нужно. Последние раза три я видел свою руку, и, знаешь, - я совсем сам рисовал. Он только смотрел за меня.
– Да, милый, - сказала Мэри, - мы понимаем, но… - она заколебалась, пытаясь найти слова помягче, - как по-твоему, хорошо так делать?
Мэтью посмотрел на рисунки.
– Наверное, хорошо, мама. Они куда лучше тех, моих… хотя немножко чудные… - честно признал он.
– Я не совсем о том… - начала Мэри, но передумала и взглянула на часы. - Поздно уже, - сказала она мне.
– Да, поздно, - поддержал я. - Только вот что скажи, Мэтью: ты никому их не показывал?
– Показывать не показывал… - ответил он. - Правда, мисс Сомс один раз ко мне подошла, когда я вот этот сделал. - Он показал на вид из школьного окна. - Она спросила, чей это, а я не мог сказать, что чужой, и сказал "мой", а она стала на меня смотреть, как будто я вру. "Ладно, - говорит, - нарисуй… ну, как машина мчится". А я говорю, я не могу рисовать, чего не вижу. Я хотел сказать, "чего он не видит", но ведь ей так не ответишь. Она опять посмотрела на меня пристально-пристально и говорит: "Ладно. Нарисуй-ка мне вид из другого окна". Я повернул мольберт к другому окну и нарисовал. Она взяла мою картинку, смотрела на нее, смотрела, долго-долго, потом на меня и спрашивает - можно ее забрать? Не мог же я сказать, что нельзя, и говорю - берите, а можно мне идти? Она кивает, а сама все смотрит на картинку.
– Странно, что она не сделала запись в дневнике, - заметил я.
