— И когда же вы прэдоставите мне мои десять на восемь футов? — спросил я Жан-Поля.
— Завтра, — прищурился он.
Я выждал день и позвонил в его контору и, разумеется, никто слыхом не слыхивал ни про какие десять на восемь, а что касается Жан-Поля, он пока что уехал в Аделаиду выступать на конференции по хирургической ампутации имущества больных и престарелых.
Трижды я обращался в полицию, четырежды звонил по телефону, указанному на визитке детектива Амберстрита, но тот, как настоящий сиднейский коп, не отзванивал. К черту все — я забросил стул Хью в багажник, и мы поехали к паршивому бомбоубежищу, которое полиция возвела себе в Дарлингхерсте. Стоял уже конец марта, но все еще было очень жарко, и я заранее прикупил чипсов и кока-колу, чтобы поставить стул в тенечке возле Оксфордского спортзала через дорогу.
Но Хью боялся полиции и как увидел бомбоубежище, отказался выходить из машины, запер дверцу и закрыл рукой бородавчатые глазки.
— Скотина глупая, — сказал я. — Ты тут изжаришься.
Он только пукнул в ответ. Цветочек ароматный.
Я вошел в участок исключительно с целью разыскать Амберстрита, но вскоре понял, что могу идти, куда хочу, никто не мешает, вот почему через пару минут я вышел из лифта на третьем этаже и обнаружил пригвожденную к стене вывеску «ИСКУССТВО». Кто из тысяч людей, побывавших в этом ужасном здании, мог вообразить подобное распятие? Рядом двойная дверь открывалась в большой зал без окон, в глубине которого высилась железная клетка, смахивающая на обезьянник. Там хранились ящики, полотна, тридцать две бронзовые копии Роденовых[32] скульптур, из-за которых вечно заводится дело в суде, а они размножаются, ровно кролики по весне. Дверь вольера была широко распахнута, но моему следующему и вполне естественному шагу воспрепятствовали.
— Кто вы такой? — Возникла крошечная женщина в форме с замечательно длинным и прямым носом.
Я осведомился насчет детектива Амберстрита.
— Детектива Амберстрита здесь нет. — Вся в галунах, серебре, пронзительно яркие голубые глаза.
— А как насчет детектива Юбэнка?
— Он покинул нас.
Господи, в последний раз, когда я видел тупицу, он уносил с собой мою картину.
— Только не это! — возопил я.
Глаза ее увлажнились, и дамочка погладила меня по рукаву.
— Он ездил в Коффс-Харбор, — пояснила она.
— И что?
— Инфаркт, полагаю.
Но моя картина? Так и осталась в районной больнице Коффс-Харбора? Ящик уронили, он раскололся, и теперь картина даже не в больнице, хуже того — где-нибудь на таможне, в аэропорте Коффс-Харбор, сложенная вдоль и поперек, смятая, будто меню, забытое в ящике стола.
