— Вот, — твердо сказал Сева. — То, что надо. Ему бы точно понравилось. Заверните.
Парень в футболке кивнул. Обрадованный похоронщик засуетился, доставая из портфеля бумаги и раскладывая их на столе.
Хоронили на следующий день, в кибуце неподалеку от Иерусалима. Народу собралось неожиданно много, не меньше полусотни: товарищи Клима по прокладке маршрутов, археологи с окрестных раскопок, соседи и знакомые из поселения, где он жил в последнее время… были даже несколько бедуинов, с которыми, как выяснилось, Клим тоже водил дружбу. Все люди особого, полевого склада, не похожие на городских кабинетных сидельцев. Обветренные загорелые лица, грубая кожа рук, выцветшие на солнце волосы, привычный прищур, крепкие сандалии на два ремешка. Они были своими в этом неприветливом, трудном для человека куске мира, в этом невозможном соединении выжженных до каменной кости гор, бесплодных солончаков и серебрящейся поверхности ядовитого мертвого моря, где вместо плещущей веселой воды медленно колышется маслянистая, адская, серная жижа.
Иудейская пустыня, край земли, дно Творения, раскаленная сковородка человеческой души. Здесь испокон веков спасались от правосудия убийцы, воры и прочий лихой люд, словно уже при жизни стараясь привыкнуть к заслуженному и оттого неизбежному пламени преисподней. Сюда спускались пророки, суровые искатели правил, тщащиеся разглядеть очертания будущего в дрожащем от серных испарений воздухе. На этих оползающих предательских кручах, среди невидимых глубоких промоин и в лабиринтах пещер, где гнездятся летучие мыши, находили себе убежище члены аскетических сект, взыскующие самой глубокой правды и самой последней чистоты, безыскусной и бескорыстной, как соль. Отсюда уже не было дороги вниз — только вверх, по дороге, которая сначала стрелой улетала на запад и там вонзалась в каменистый хребет, оставляя в нем глубокую чернеющую рану, а затем ввинчивалась в горы и змеилась там, забираясь все выше и выше в ждущую голубизну неба, все выше и выше, и выше — туда, где в конце пути, на вершине, финальной наградой, победой и искуплением, божественным негасимым светом сиял город Всевышнего, пуп Творения, жилище Бога — великий Иерусалим. Упасть, чтобы подняться… спуститься, чтобы взлететь — в этом заключалась простая суть этого соседства, этого перехода снизу вверх — из геенны огненной Иудейской пустыни в райскую прохладу иерусалимских кущ.
— Господин Баранов! — к Севе бежал вчерашний парень, махал рукой. — Пойдемте, вы будете за родственника, больше все равно некому.
