Ее глаза сузились, и она стала всматриваться в меня еще пристальнее. Вся ее поза говорила именно то, что она озвучила несколькими секундами позже.
«Ну, давай, валяй!»
Онемение, охватившее мою руку, распространилось на грудную клетку, ноги и голову. Она собралась мне все испортить! Взглядом я умолял ее поскорее убраться восвояси.
— Ну, давай, валяй! — сказала она, слегка ухмыльнувшись при этом.
Я прижал конец трубы к полу и слегка поскреб бетон.
Она наградила меня презрительным взглядом: разве это так делают?
И тогда я почувствовал, что мне бросили вызов. Слабо или не слабо мне довести дело до конца? Конечно, не слабо! Если я не боялся топиться, прыгать без парашюта с трехсот футов, стрелять себе в висок из строительного пистолета, не говоря уже о не единожды распоротых запястьях и шее, то что тут говорить о самосожжении.
И тем не менее я ничего не мог с собой поделать. Разница была в том, что теперь Шива вопросительно смотрела на меня. И этот ее взгляд почему-то убивал всю мою решимость. Вы скажете, конечно, что мне просто недоставало уверенности в себе…
Она приблизилась ко мне еще на шаг. Видно было, что пока мои попытки высечь искру не произвели на нее сильного впечатления.
Именно в этот миг, если я ничего не путаю, в руках у нее появилась зажигалка, похожая на миниатюрную паяльную лампу — древний инструмент, которым в наше время уже почти никто не пользуется.
Шива снова пристально посмотрела на меня и щелкнула кнопкой. На мгновение из раструба зажигалки показался язычок пламени, который тут же погас. Затем Шива передвинула какой-то рычажок на зажигалке, после чего пламя снова вспыхнуло и горело дальше уже самостоятельно, безо всяких усилий с ее стороны.
После некоторого колебания я чиркнул трубой с большей силой. Вылетело несколько искр, однако керосин не вспыхнул.
Я испугался: а вдруг керосин впитался слишком глубоко в кожу или просто высох, и моя затея с треском провалится. Вот будет позор!
Бледно-голубое пламя ее зажигалки угрожающе мерцало в ночном воздухе.
Она приблизилась ко мне еще на шаг. Удивительное дело, но я испугался. Она собиралась сделать именно то, зачем я сюда пришел, — чего же я боялся?
Может быть, дело было не столько в страхе, сколько в чувстве собственности. Мое тело принадлежало мне, и только я имел право его уничтожить.
В тот момент я даже не задавался вопросом, почему она хотела, чтобы я это сделал, и почему это было важно, сгорит или не сгорит у нее на глазах какой-то незнакомец.
