Она целовала мать в глаза, в щеки и улыбалась. Хорошо быть дома. Хорошо! И прятала за саквояж уродливо разъехавшийся ботинок. Только бы не спрашивала мать о новых ботинках, которые отослала она в Сибирь подруге Ариадны, ссыльной курсистке.
Но мать увидела.
— Что это, доченька?
— Ничего, мамочка, нога дышит свежим воздухом...
В комнатах все, вплоть до царапинки на рояле, было прежним, но показалось каким-то мелким и тесным. Буфет, похожий на дворец с башенками и портиками, этажерка, настольная лампа с молочным абажуром, гобелен, ваза, та самая, в которую ставила она пунцовые розы, принесенные Юлием Вениаминовичем в день рождения, — все словно уменьшилось в размерах.
В своей комнате, в ящике стола, она нашла дневник, в котором лежала фотография Фортунатова. На обратной стороне его бисерным дамским почерком было написано:
«Чувство мое к вам, Верочка, исходя из вершины прямого угла, быстро возрастало вверх по гипотенузе и, шествуя параллельно открытию в вас высоких душевных качеств, дошло до таких размеров, что мое сердце, обычно представляющее треугольник, основанием обращенный вверх, а вершиною вниз, в настоящее время походит на параллелограмм, наполненный горящим пламенем бурной страсти!»
Вера перечитала это шутливое посвящение, и оно не вызвало в ней прежнего наивного восторга.
«Наверное, я повзрослела. Наверное», — захлопнув дневник, подумала она. Потом спросила:
— Мама, а где теперь Юлий Вениаминович?
— Придет, придет твоя любовь, не беспокойся, — ответила мать, собирая на стол.
Фортунатов заглянул под вечер. Откинув голову, долго с улыбкой смотрел на Веру, держа на отлете черную трубку с золотым венчиком на мундштуке.
— Совсем не та, совсем, совсем не та. Взгляд у вас теперь осмысленный и строгий.
— Значит, в прошлом году я была несмышленышем? — смеялась Вера.
— Что вы, что вы, — оправдывался он и расспрашивал о петроградских театрах, сожалел, что не слышал Собинова, Шаляпина. Теперь он не говорил о том, что нужно России и русскому народу. «Война, война, дорогая Верочка...» О войне он говорил много.
«Нет, не война», — думала Вера. По-прежнему многое нужно России, но только не риторика. Любовь Семеновна жаловалась:
— Похудела она как! Совсем прозрачная стала. Ну, ничего, Саша подкормит. А завтра к портнихе пойдем.
— Что за студент, если он не голоден, — шутил Фортунатов.
Вера слушала их и думала, что не будет она так жить. Разве это жизнь — ходить по субботам на званые пироги, в воскресенье сидеть в новом платье и объедаться Сашиной стряпней, набивать себя едой на даче в пригородной деревне Черваки... Она не станет так жить! Пусть мама ищет для нее место сиделки. Она хочет поработать, увидеть людей... Вот призывают курсисток создавать ясли в селах. Она поедет в деревню, окунется в людскую волну.
