— Наисветлейшего портвейну, малыш… — повторяет Мейнт.
Барменша в недоумении:
— Наисветлейшего?
— Да, самого-самого светлого.
Но звучит это как-то неубедительно.
Он отирает ладонью свои небритые щеки. Двенадцать лет тому назад он брился два-три раза в день. В бардачке «доджа» всегда валялась электробритва, по его словам, она ему не годилась, слишком уж у него жесткая щетина. Самые прочные лезвия не берут. Ломаются.
Барменша возвращается с бутылкой «Сандемана» и наливает ему рюмку:
— У меня нет наисветлейшего… — она произносит «наисветлейшего» шепотом, словно это неприличное слово.
— Не беда, малыш, — отвечает Мейнт с улыбкой.
И мгновенно молодеет. Он дует в стакан и смотрит на рябь в нем.
— Малыш, а у вас соломинки не найдется?
Она нехотя, насупившись, приносит ему соломинку. Ей лет двадцать — не больше. Она, должно быть, думает: «До каких пор этот болван собирается здесь торчать? А вон тот, клетчатый, в углу?» Каждый вечер в одиннадцать часов она заступает на место Женевьевы, которая еще в начале шестидесятых стояла весь день за стойкой в «Спортинге». Миниатюрная блондинка. Кажется, у нее были шумы в сердце.
Мейнт оглянулся на клетчатого. Самое примечательное в нем — это пиджак в клетку. В остальном — полное ничтожество. Носатый, с черными усиками и темными волосами, зачесанными назад. Только что казалось, что он в дымину пьян, а теперь сидит как ни в чем не бывало, с едва заметной самодовольной ухмылкой.
— Прошу соединить меня, — говорит он неуверенно, с трудом ворочая языком, — с номером 233 в Шамбери…
Барменша набирает номер. На том конце провода кто-то берет трубку. Но клетчатый сидит не шелохнувшись.
— Послушайте, там ведь подошли, — беспокоится барменша.
Но он замер, вытаращив глаза и слегка выставив подбородок.
— Эй!
Застыл как изваяние. Она вешает трубку. Ей, наверное, не по себе. Эти двое какие-то странные… Мейнт смотрит на клетчатого нахмурившись. Через некоторое время тот произносит еще невнятней:
