Грязновато-серые глаза Неллы задумчиво смотрели на дочь.
— Эйлия, ты знаешь, что уже пора, — сказала она. — Пора искать себе мужчину, строить свой дом, свою семью.
Эйлия ничего не ответила — слишком часто она последнее время это слышала. По-настоящему хорошо она знала только троих мужчин — Джеймона, своего отца и своего дядю. Ей вспомнились рыбаки и корабельщики деревни, гулкие и мощные их голоса, грубая сила рук и спин, тянущих сети или бревна, ввезенные в порт, обшивающих досками китовые скелеты судов. У нее же были мечты, взращенные волшебными сказками, мечты о романтических прекрасных принцах. Но только мечты, и ей хотелось, чтобы так они и остались мечтами.
Нелла обратила призывный взор к мужу. Но Даннор Корабельщик смотрел глазами цвета серого моря, как Эйлия наливает уху ему в миску, и ничего эти глаза не выражали, как и всегда.
— Чем тебе плох был бы молодой Курз Рыбак? — спросила Нелла, не ожидая ответа и садясь за стол. — У него уже есть своя лодка, а девушки пока нет. Или Армии Тележник, что в прошлом году овдовел: уж лучше и добрее его нет на свете мужчины.
Половник остановился в воздухе:
— Да он же настолько старше меня! — воскликнула Эйлия. — Он же почти как папа! И не могу я присматривать за всеми этими его детьми!
— А что? Ты же любишь малышей — сказки им рассказываешь…
— Это совсем другое!
— Надо научиться ухаживать за маленькими, Эйлия, а то как же ты будешь со своими управляться? Твоя кузина Джемма всего на два года старше, а у нее уже двое.
Эйлия села и уставилась в пространство. Перед ее мысленным взором как призрак проплыла фигура женщины: суроволицая седеющая жена рыбака, которую ревущие дети дергают за подол. Много таких видала Эйлия в деревне, но эта была от них отлична: в глазах ее горел голод острее ножа, голод, ничего общего с пищей не имеющий. И вид ее наполнил Эйлию страхом, потому что этой женщиной была она сама.
— Не хочу я замуж, — сказала она тихо. — Никогда не пойду.
— И что же вы, барышня, делать намереваетесь? В монашки податься? Не можешь же ты вечно жить со мной и отцом. Ты знаешь, что ты у нас поздняя, и мы хотим еще при жизни видеть, что ты пристроена. Я же только добра тебе желаю.
И снова Эйлия не ответила: в горле застрял какой-то странный ком, и трудно было и глотать, и говорить. Мать больше ничего не сказала. Три разных вида молчания — безмятежное, обиженное и отчаянное — слились за столом с паром от мисок с ухой. Сразу после еды Эйлия вскочила убирать со стола и мыть посуду.
