Сперва я подумала, что перед смертью ее память вернулась к первым дням нашей жизни в замке.
Сказка о драконе из замка, прогнавшем прочь северян, была так стара, что никого уже не пугала, но маленькая девочка все еще принимала ее близко к сердцу. Солдаты моего отчима приносили мне гладко отшлифованные камешки и говорили: «Смотри, это обломки красного драконова когтя. Дракон живет в глубоких подвалах, но по ночам иногда вылезает наружу и вынюхивает маленьких девочек, чтобы съесть их!»
Поначалу я верила. Но потом, когда я подросла и стала не столь впечатлительной, россказни о драконе вызывали у меня одно лишь презрение. Теперь же, в старости, меня снова преследуют сны о нем. Порой даже наяву. Мне кажется, я чувствую его там, во тьме под замком, чувствую, когда на пару мгновений прерывается его долгий, глубокий сон.
Поэтому в ту ночь, когда умирающая мать попросила меня принести ей коготь дракона, я подумала, что ей вспомнилось нечто в этом роде. Я хотела уже пойти и поискать те старые обломки, но ее сенная девушка Ульса, которую наббанийцы называли горничной или камеристкой, сказала мне, что матери не это нужно. Коготь дракона, объяснила она, — это талисман, который помогает страдальцам умереть легко и быстро. Ульса говорила это со слезами на глазах — мне думается, она была в достаточной степени эдонитка, чтобы осудить эту затею, но оставалась разумной молодой женщиной и не тратила времени попусту, рассуждая, правильно это или нет. Она сказала, что такую вещь можно достать только у Ксаниппы — эта женщина жила в селении, которое выросло за стенами замка.
Я уже вступила в пору созревания, но была совсем еще ребенком, и необходимость даже ненадолго выйти из замка в ночное время пугала меня; но об этом просила мать, а отказ умирающему в его просьбе считался грехом задолго до того, как Церковь начала поучать нас, что хорошо, а что плохо. Я оставила Ульсу с матерью и вышла в дождливую ночь.
Ксаниппа прежде была шлюхой, но потом, состарившись и растолстев, решила сменить ремесло и стала заниматься травами. В ее жалкой хижине, стоявшей за юго-восточной крепостной стеной, у Королевского леса, было дымно и клубились дурные запахи. Волосы Ксаниппы, перевязанные красивой когда-то лентой, были точно воронье гнездо. Ее лицо, в молодости, должно быть, круглое и миловидное, совсем заплыло жиром и походило на выловленную неводом рыбу. Притом она так отяжелела, что не вставала с табурета у огня все время, пока я была там — как и большую часть своего дня, полагаю.
