Патриция и Эдит по крутой тропке взбирались к навесу. Запретным газоном он скользнул мимо них, наткнулся на голый куст – удар, колючки, – но ничего, он во весь голос орал, невредимый. Теперь девушки переговаривались печально. Под заброшенным навесом они встряхнули пальто, осыпав снег на скамейки, и уселись рядком, под окном кегельного клуба.
– Мы в самый раз пришли, – сказала Эдит. – В такой снег минута в минуту мудрено явиться.
– Можно я тут поиграю?
Патриция кивнула.
– Только тихонько играй. И поосторожней со снегом.
– Снег, снег, снег! – И он выгреб его из желоба и скатал снежок.
– Может, он на работу устроился… – сказала Патриция.
– На работу? Арнольд?
– Вдруг он вообще не придет?
– Придет, обязательно. И давай не надо, Патриция.
– Письма-то захватила?
– В сумочке они у меня. Ты сколько получила?
– Нет, это сколько ты получила, Эдит?
– Не считала.
– Дай хоть одно поглядеть, – сказала Патриция.
Он уже притерпелся к этой их болтовне. Сидят, две старые дуры, под заброшенным навесом, плачут неизвестно из-за чего. Патриция читала письмо и шевелила губами.
– Он и мне так говорил, – сказала она. – Что я его звездочка.
– А начинал: «Сердце мое»?
– «Сердце мое» – всегда.
Эдит зарыдала по-настоящему, в голос. Он стоял со снежком в руке и смотрел, как она раскачивается на скамейке, уткнувшись в мокрое пальто Патриции.
Похлопывая Эдит по плечу, гладя ее по голове, Патриция говорила:
– Вот явится, я ему скажу пару ласковых!
Кто – «вот явится»? Он высоко запустил своим снежком, и снежок упал с высоты очень тихо. Плач Эдит отдавался в пустом парке тоненьким, жидким свистком, и, не желая иметь ничего общего с этими дурами, устроясь подальше – вдруг кто-нибудь явится, взрослый, например, в сапогах по бедро или ядовитый мальчишка постарше, – он насыпал снеговую кучу у сетки теннисного корта и запустил в нее руки, как пекарь. Он раскатывал, он месил снег, лепил из него булки и приговаривал: «Вот как это делается, леди и джентльмены».
Эдит подняла голову, сказала:
– Нет, пообещай мне, Патриция, что ты с ним не допустишь грубостей. Все тихо-мирно.
– Писать «сердце мое» и мне и тебе, – взвилась Патриция. – А туфли он снимал с тебя, было такое? И дул тебе на пальцы и…
– Нет, перестань, не надо, молчи! – Эдит приложила руки к щекам. – Да, было, – сказала она.
– Эдит кто-то надул, – сказал он сам себе, фыркнул и ушел на другую сторону навеса. – Эдит ходила на базар. – Он расхохотался громко и вдруг замер: молодой человек без пальто сидел на угловой скамейке и дул себе на лодочкой сложенные ладони. В белом шарфе и клетчатой шапочке. Увидел мальчика и надвинул шапочку на глаза. Руки у молодого человека были синие, и желтые кончики ногтей.
