Все время находясь в каком-то приподнятом настроении, все весело объясняют друг другу, кто откуда, из какой литературной группы, кружка, ассоциации. "Босой Пахарь", "Перевалило", "Майский октябрь", "Октябрьский май", "Смена вех", "Мена всех"…
– Ото! – замечает с удивлением Антон Сладкий. – Да тут у нас, оказывается, все поэты да поэтессы! Живем в одном городе, состоим в одном союзе, печатаемся в одних журналах, а друг друга не знаем! Это ли не дичь! Тысячекратно прав Шибалин! Предлагаю прокричать славу Шибалину!
Он дирижирует, а вся компания хором трижды:
– Слава Шибалину!.. Слава Шибалину!.. Слава Шибалину!..
Антон Сладкий, воодушевляясь все более, вдруг с много значительным видом ударяет себя по лбу:
– Ба! Мысль! Все:
– Тихо! Тихо! Антон Сладкий что-то придумал! Антон Сладкий привстает над столом:
– Товарищи! Вношу предложение! Давайте сейчас же коллективными силами на идею Шибалина напишем песню!
Анюта Боевая:
– И будем ее распевать!
Вся компания хором, стройно:
– И будем ее распевать!
Смеются.
Антон Сладкий мужественно:
– Итак, товарищи, немедленно за дело!
Достает из бокового кармана карандаш, бумагу, садится, дрожит от нетерпенья, пишет.
Нюра Разутая:
– Товарищи, у кого есть лишний карандаш? Потом отдам. Антон Кислый:
– Мне самому дали. Антон Кислосладкий:
– Вот могу предложить огрызочек… пока.
Нюра Разутая:
– А бумажки кусочек? Нюша Задумчивая:
– Кажется, у меня есть.
Роется в газетном свертке, из которого валится ей на колени всякая всячина…
Через минуту все они уже сидят припав к столам, с громадным вдохновением пишут, хватаются за головы, стонут, урчат, перечеркивают написанное, сидят с закрытыми глазами, потом снова пишут, показывают друг другу удачные строчки, советуются, спорят, горячатся.
И во всем зале царит точно такое же нервное оживление. Говор, смех, беготня… К чернеющему возле одной стены пианино то и дело подсаживаются разные люди и наигрывают и напевают разные мотивы: то веселые, то грустные, то буйные, то вдруг похоронные…
VIII
Вера сидит с Шибалиным за одним столиком, пьет чай, ласково льнет к нему, не спускает с него преданных глаз.
– Никочка, ты сегодня имел тут такой успех, такой успех, какого никогда не видел этот зал. Союз писателей должен быть тебе благодарен за это. У них всегда такая мертвечина.
Шибалин, чтобы скрыть слишком бурную радость, играю щую в груди, отводит глаза в сторону, щурится, старается казаться равнодушным, утомленным, полуспящим.
– А что, разве публике понравился мой доклад? – приоткрывает он один глаз.
