Утром прибежала соседке. Тоже старуха. Глаза ее были расширены, а речь невнятна. Смотрела на нас, как на живых покойников. Страшно картавя, поведала, что у входа на базар напали на детей грабители. Сейчас трудно судить: или покупок много сделали, или еще что. Зятек был заносчив. Долго молотился с шайкой, пока не получил удар по голове. Попало и дочке. Появились монахи: разбросали грабителей. Зять был мертв. Дочка при смерти, но ее уже ничто не могло спасти. Монахи забрали внука. У них принято забирать детей-сирот. Старуха сказала, что у внука есть еще дед с бабкой, но они дали юани, которые имелись при родителях, продукты. Ушли. Куда? Никто не знает. На эти средства мы жили некоторое время. Ходил на кладбище. Плакал над могилкой. От переживаний свело и меня. Соседка помогала нам. Я не верю, что это были грабители. Остатки белоэмигрантщины мстили, мстили за то, что я отказался участвовать в гнусных деяниях с ними, мстили за то, что я запретил им соваться к нам, завлекать зятя. Иначе дочь, во всяком случае, не должна была пасть от рук обыкновенных грабителей. На пятый день пропала соседка. Наверное, она тоже освободилась от земной тяжести. Вот Маша преставилась. Зачем я здесь? Не гоже супругу в дальний путь одну отпускать. Я на одиннадцать лет старше ее. Мне семьдесят один. А ведь мой дед прожил сто шесть лет. И как прожил: не болел. Вот и думай, стоит ли тех переживаний жизнь, чтобы укорачивать свой и без того метеорный век. Запомни, продолжение вашего и нашего рода во внуке. Найди его, сохрани.
— Где его можно найти? — с исступлением и дрожью спросил я.
— У монахов. Ступай, Николай, похорони нас на русской земле в одной могиле. Креста не ставь. Не верим мы с Машей ни в кого. Бог бы не допустил человека до таких страданий. Сохрани тебя и помилуй. Найдешь внука, передай ему доброе слово от меня и от бабушки, от ненаглядной матери его и отца. Не забудь, держи как клятву, исполни последнюю волю стариков — в Витебской губернии на берегу Двины, — тут дед снова тяжело застонал, затрясся. — Почему мне так больно, так неймется? Почему сердце жжет лавой горящей, когда подумаю, что кости мои, мощи моих детей не там покоиться будут?! Родная предалекая землица…
Старик плакал и, захлебываясь, говорил:
— Кто уймет жжение? С кого спросить? Кто сделал нас такими непутевыми, бездарными? Только мы, недоумки, могли соваться в такую даль непроглядную, в чужбину заморскую, надеясь на что-то призрачное, высшее. Туда, где ты никому не нужен, где последний дворник выметет тебя при удобном случае. Зачем? Ради чего? И кого? Кто мне ответит? Столько лет — и нет ответа. Столько лет — и только боль, только мучение, только режущая, скребущая ностальгия. Невостребованная злость. А Маша? Сколько ей пришлось пережить из-за меня, непутевого. Чего недоставало? Откуда та, спесь недопустимости, неприятия, которая загнала нас сюда, в чужое место. Где не пахнет Русью. С кого спросить? Иссыхают наши корни, отпадают листья. Исходит проклятием род наш. Как бы я сейчас собственноручно застрелил, как собак нерезаных, и Колчака, и Деникина, и Врангеля, и прочую сволочь, которая на моей совести играла Отечеством. Теперь мы чужестранцы, изгои. Басурмане. Призраки с разбитыми сердцами. Миражи былой роскоши, чванства. Вот он, Рок: всевидящий, мстящий. А там, за горами, за долами, там земля предков. Непреклонная, гордая, спокойная в своем могуществе. Я весь в нее. Но я такой глупый: из двух слов слово истины не воспринял. Молебен церковный заполнил мой разум, а спесь высокородная погнала на поле брани против своего народа. За какими дверьми прячется истина и следит, как люди по недоразумению своему портят жизнь свою, не сознавая более высоких истин. А та земля… Земля, как маяк чего-то высшего, праведного. Ты вот послушай. Наверное, не знаешь, не слыхивал, ведь есть что-то в тех заповедных местах такое: неотделимое, искреннее, присутствующее внутренней, безграничной возвышенной сутью; тот момент осознанного сознания, который не переступишь. Исконн русское. Издревле славянское. Только время ведает всю тяжесть перенесенного, пережитого. Только время единый свидетель того, для многих покойного, сорок первого года. Сколько полегло их на берегах Двины, Днепра. Не уходили за реку, не отступали. В воде, в рукопашной доживали свой отмеренный срок. Истинно по-русски: стоя, в рост, в грудь. Здесь вовсю сходились голые силы двух сторон, без подкреплений. Мозоли рук, ярость спешившихся, хватка обреченных. Тем, за рекой, новые полки, дивизии, армии, там собиралась сила для победы. А здесь — кровавые пальцы рвали броню, мяли, жгли, топтали. Пальцы судорогой сводило на глотке врага, коченели на спусковых курках, застывали в последней вспышке искры жизни. Это Русь. Это русский человек. Кто стоял перед немцем, тот шел на него: со штыком, с камнем, руками.
