Той ночью мне приснилось, что я иду по канату, протянутому над всем Памиром. На вытянутых руках вместо шеста я держу девочку. Она — нагая, легонькая как тростинка. Я иду, скольжу — неправдоподобно быстро, скороходом. Горы под нами то рушатся, то вздымаются на дыбы, почти до самых подошв — и вот уже отлично видна в стратосфере вершина, к которой протянут канат. Девочка улыбается и прикрывает глаза, гордая моим бесстрашием и уменьем. Остановившись, я целую ее грудь, мой язык нащупывает зернышко соска, и от высшей сладости забвения темнеет в глазах и слабеют колени… Но отнявшись, скольжу дальше и вдруг, внизу, у подножья, вижу скопление людей, лица их обращены горе. В руках они держат книжечки, их головы покрыты накидками. На верху, на вершине, сверкающей сине, как сахарная голова, сидит на скамеечке приземистый человек. Он задумчиво нервничает. То и дело протирает платком обширный лоб, снимает круглые очки, трет их неистово, надевает и принимается за прерванное письмо, которое он выцарапывает на мятом листе, положенном на колено. Нажим грифеля часто протыкает бумагу. Нестерпимое солнце твердым шаром катается, тычется у его ног.
В тот момент, когда я понял, что люди внизу читают то, что этот человек сейчас пишет, — я зашатался и рухнул. Девочка чудом осталась висеть, зацепившись за канат, но я уже не мог ей помочь, болидом пробивая плотный, как лед, сверкающий воздух.
В результате падения я вскочил на камне, озираясь. Предрассветный озноб разогнал остатки диковинного сновидения.
IV
Поднявшись в поселок, я увидел у нашей палатки Андрея Владимировича. Он сидел на земле, вытянув ноги — и, чуть раскачиваясь, курил. Я не сразу узнал его. Он что-то бормотал, лицо его было страшным. Будто на него наступили.
У грузовика переговаривались два человека в военной форме. У одного каркас фуражки был заломлен в натяг — на новый манер, как у эсэсовцев. Усатый здоровенный мужик в бушлате ходил туда-сюда перед машиной, забычившись в землю.
Под задним мостом грузовика поднималось солнце.
Я поздоровался.
Андрей Владимирович встал на четвереньки, поднялся и, шатаясь, вошел в сельсовет.
Далее этот день я помню отрывочно.
Более отчетливо он проступает в памяти уже на закате.
На площадке за машиной стоит вертолет. С лопасти обвисшего винта мне на колено падают капли росы. Смешанные с маслом, они разбиваются о брючину. Бижутерный крупный блеск вспыхивает над травой. Тело Вовки лежит на носилках, накрытое одеялом. Над ним, на крыльце сельсовета, стоит человек с обнаженным торсом. Это — сторож, полоумный Чашма. Полой снятого халата и обшелушенным электродом, с намотанной на конце марлей, он чистит ружье и вполголоса, безостановочно, матерится. Чашма болен полиомиелитом — мышцы его живота, грудь, бицепсы — дрожат и переливаются, словно у скаковой лошади после забега, — и халат, и переломленное ружье, и шомпол ходят в его зыбких руках с азартом жонглируемых предметов — как у тореро мулето и пика.
