— Виноват, но это не так.
— Неужели?
— У него имеются корни и побеги. Он подобен вьющемуся растению, присоединенному к почве — мозгу.
— Возможно ли сказать, что он подобен лилии? Плавает на поверхности.
— Возможно, мистер Армитедж.
Добившись своего, он широко улыбнулся и похлопал меня по спине, словно поздравляя с тем, что я с ним согласился.
— Давайте спросим для вас хлеба. И мяса. И вина.
За простым ужином, который принесла нам горничная, мы обменялись всегдашними фразами. Жил он на Фрайди-стрит, близ Чипсайда, со своим отцом. Отец его изготавливал линзы и очки в мастерской на первом этаже их дома, он же выполнял роль коммивояжера. Воспользовавшись наступившим миром, он поплыл во Францию с образцами новейших изделий своего отца.
— Линз более тонко отшлифованных вам не найти, — говорил он. — Отдаленный шпиль в лунном свете и тот позволяют различить.
— Делает ли он микроскопы?
— Разумеется, делает. В данный момент он занимается прибором, у которого, если мне позволено будет так выразиться, цилиндрические глаза. С его помощью возможно будет ясно рассмотреть мельчайший предмет.
— Меня бы это чрезвычайно заинтересовало.
— Вот как? Что вы изучаете в Оксфорде, мистер Франкенштейн?
— Меня занимают тайны человеческой жизни.
— И только-то? — Он улыбнулся мне. Я не мог себе представить, что он способен рассмеяться.
— Именно так я узнал о нервных окончаниях глаза.
— Выходит, вы анатом? — Внезапно он сделался чрезвычайно мрачен, словно я вторгся в некое приватное дело.
— Не совсем. Это не главное мое занятие. Не могу похвастаться особым умением.
— Известно ли вам, как долго остается живым глаз, вышедши из своей оправы?
— Понятия не имею. Вероятно, несколько минут…
— Тридцать четыре секунды. После чего свет его угасает навеки.
— Откуда вам это известно?
— Оказавшись вне глазницы, высыхают они крайне быстро. Не спрашивайте меня, откуда мне это известно.
— Но что, если держать их в водном растворе — что тогда?
— Тогда, мистер Франкенштейн, сочтут, что вы задаете слишком много вопросов.
Он принялся очень медленно есть хлеб и мясо, лежавшие у него на тарелке.
Мне вспомнилась фраза из Теренция.
— Ничто человеческое мне не чуждо, мистер Армитедж.
Не ответив, он продолжал жевать мясо. То была, помнится, телятина, обвалянная в сухарях, как принято у меня на родине. У меня она не вызывала аппетита. То и дело он посматривал на меня; взгляд его не выражал ничего особенного помимо спокойного наблюдения. Наконец он заговорил:
