Внутри купальни царил полный развал – пол рассыпался, я шел по земле, прошитой остатками труб. Кругом пахло серой. Старые ржавые ванны выстраивались в ряд, как гробы. Страшно представить, что в них некогда лежали люди ради оздоровления. Еще можно было судить о расположении отдельных помещений: сохранились стены и дверные рамы, на одной стене остались крючки для полотенец, в другой – уютные ниши с потускневшими металлическими именными табличками. Отдыхающие стремились сюда, часто приезжали на протяжении многих лет, на протяжении жизни, оставляя свои имена на железных табличках. На одном дверном косяке висела забытая мезуза.
Я прошел к бывшей задней двери, сразу за которой, почти от самой стены, вздымался крутой, поросший лесом склон. Под деревьями лежали крупные камни, между ними упорно бежал ручеек, размывая в грязь узкую полоску земли.
Я перешагнул через него, набрал текущую сквозь камни воду в пригоршню, напился, наслаждаясь соленым сернистым вкусом протухших яиц. Мне было хорошо. Я черпал пригоршнями воду и пил сколько мог. Из этого источника вода поступала в купальню. Радостный миг приобщения к природе испортила мысль, не просочилась ли в землю оленья моча, заразив источник микробами. Разве я не читал в научном разделе «Нью-Йорк таймс» настораживающую статью об оленьей моче?
Что ж, пока момент длился, было очень приятно – чего еще желать? По-моему, вряд ли оленьи микробы прошли через камни, однако торовский[31] энтузиазм по отношению к природе угас во мне.
Я вернулся на дорогу, где теперь на некоторых верандах старых белых домов чаще встречались хасиды – мужчины и женщины в креслах-качалках с прямыми спинками, дети на велосипедах катались по дорожкам. Сгущались летние сумерки – прекраснейшее время дня, настолько красивое, что люди его неспособны испортить, и мир, чувствуя это, на мгновение кажется примечательно безмятежным.
Дети на велосипедах выглядели веселыми и счастливыми, мило улыбались; мне нравились причудливые локоны, болтавшиеся перед мальчишескими ушами. Я с удовольствием смотрел на радостных детей, несмотря на их нездоровую бледность и традиционную одежду.
Поднявшись на вершину холма напротив бензоколонки, я вошел в ресторан под названием «Куриный насест» – прямо у входа располагался бар, дальше обеденный зал. За стойкой бара сидел какой-то старичок в бейсбольной кепке, потягивал из кружки золотисто-желтое пиво, будучи там единственным посетителем. Я почти надеялся увидеть на высоком табурете Дживса, но он рыскал где-то в других местах. Возможно, в прекрасных лесах вокруг Шарон-Спрингс, исполняя спартанский ритуал, – по-моему, Дживс на это способен. Маленький плотненький бармен с торчавшим животиком, который с большим трудом таскал, обратился ко мне:
