Но я взял себя в руки – не позволю теткиной записке похоронить план отъезда из Монклера, – в последний раз заглянул в спальню, где держал свое последнее главное достояние, писательский инструмент: портативный компьютер. А когда вышел, дверь дядиной комнаты широко открылась, и он сам появился в конце короткого коридора. Солнечные лучи из окна комнаты заливали его радиоактивным оранжевым светом. Он приближался ко мне пылающим солнечным шаром, в пламенном халате, с сиявшей бородой падре Пио.
– Доброе утро, дядя Ирвин, – прошептал я, пока не сгорел заживо. Я был Икаром, он – солнцем. Я попытался улететь на крылышках, прицепленных к ботинкам.
– Ты что, усы отращиваешь? – спросил он, останавливаясь надо мной.
Пламя вокруг него угасло, хотя коридор позади все искрился. Я не привык по утрам видеть вещи так четко и трезво. Слава богу, пил все месяцы, прожитые в Нью-Джерси. Даже не знал, что маленький коридорчик идеально освещается солнцем, как Стоунхендж, только в Монклере.
– Да. Отращиваю усы. – Тон дядиного вопроса мне не очень понравился.
– По-моему, никуда не годится. Такое впечатление, будто ты пил апельсиновый сок.
Дядя имел в виду рыжевато-оранжевый оттенок растительности у меня на лице, и я не оценил замечание. Сначала Дживс, теперь дядя Ирвин. Неоперившиеся усы подвергались атакам со всех сторон, что только укрепляло мою решимость.
– Стараюсь в одиночку напомнить одновременно Дугласа Фэрбенкса-младшего, Эррола Флинна и Кларка Гейбла, – холодно объяснил я. Естественно, не собирался рассказывать о прыщах и о том, что актеры не джентльмены. – Когда меня увидят у бензоколонок на автострадах, в придорожных ресторанах, возникнет волновой эффект. Волна прокатится по траве. Может быть, через пару недель и вы поддадитесь давлению, проредив свои собственные густые усы.
– Слушай меня, – сказал дядя. – Если тебя остановит патрульный, не говори ни слова. Просто предъяви водительские права. Тетка расстроится, если нам снова придется устраивать тебя в лечебницу или в психбольницу.
Я обычно не воспринимаю оскорблений и саркастических замечаний в свой адрес. Лишен какого-то устройства для перевода или радара враждебности. Отношусь к ним как к обычным любезным высказываниям. Только позже, постфактум, меня осеняет, что со мной обошлись грубо, точно так же как я с большим опозданием реагирую на опасность и страх.
Однако в то утро я был в необычной форме – возможно, дело в трезвости, – быстро оградив верхнюю губу от замечания насчет апельсинового сока, а когда дядя упомянул про психбольницу, сразу распознал очередной афронт. И дал аналогичный отпор. Мы стояли на том самом месте, где вчера произошло столкновение, и я ему об этом напомнил.
