— Ну-ка, стой, — приказал Карабукин.
— А? — Клиент открыл глаза.
— Это — что такое?
— Дебюсси, — доложил клиент.
— Ты это брось, — неприязненно сказал Карабукин.
— То есть? — не понял клиент.
Карабукин задумчиво пожевал губами.
— Ты вот что… «Лунную сонату» — можешь?
Очкарик честно кивнул.
— Вот и давай, — сказал Карабукин, — без этих ваших…
— Что значит «ваших»? — насторожился клиент.
— «Лунную сонату», — отрезал Карабукин, для ясности пошевелив в воздухе растопыренными пальцами. — Добром прошу.
— Хорошо, — вздохнул пианист. — Вам — первую часть?
— Да уж не вторую, — язвительно ответил Карабукин.
На звуки «Лунной» откуда-то вышла старуха, похожая на некормленное привидение. Она прошаркала к «Оффенбахеру», положила на крышку сморщенное, средних размеров яблоко, бережно перекрестила игравшего, поклонилась в пояс грузчикам и ушла восвояси.
— Вот! — нравоучительно сказал Толику Карабукин, когда соната иссякла. — Бетховен! Глухой, между прочим, был на всю голову! А у тебя, мудилы, уши, как у слона, а что толку?
— Сам ты слон, — ничуть не обидевшись, ответил Толик и, стуча несчастным «Оффенбахером» по перилам, они поволокли его дальше. Клиент морщился от каждого удара, прижимая заработанное яблоко к пухлой груди.
— Бетховен… — сипел Толик, размазанный лицом по инструменту. — Бетховен бы умер тут. Глухой… Да он бы ослеп!
На очередной площадке, отвалившись от «Оффенбахера», они рухнули на пол. Из лёгких вырывались нестройные хрипы. Клиент, стоя в отдалении, опасливо заглядывал в глаза трудящимся. Ничего хорошего, как для художественной интеллигенции вообще, так и, в особенности, для пианистов в этих глазах видно не было.
Клиент, напротив, любил простой народ. Любил по глубокому нравственному убеждению, регулярно переходившему в первобытный ужас. В отчаянном расчёте на взаимность он любил всех этих грузчиков, сантехников, шофёров, продавщиц… Гармония труда и искусства грезилась ему всякий раз, когда рабочие и колхозники родной страны при случайных встречах с прекрасным не били его, не презирали за бессмысленную беглость пальцев, а, искренне удивляясь, давали немного денег на жизнь.
— Можно, я вам сыграю? — не зная, чем замолить свою вину, осторожно предложил пианист.
— Потерпеть не можешь? — спросил Карабукин.
— Не, пускай, почему! — согласился Толик. — Концерт, блядь, по заявкам! — рассмеялся он. — Давай, луди!
Музыка взметнулась в пролёт лестничной клетки. Навстречу, по прямой кишке мусоропровода, просвистело вниз что-то большое и гремучее, где-то в недосягаемом далеке достигло земли и, ударившись об неё, со звоном разлетелось на части.
