Надо сказать, что такой собачей нетерпимостью в Израиле отличаются, в основном, наши соотечественники – репатрианты из бывшего СССР, откуда они, видимо, вынесли пережитки тоталитарного сознания. Многие из них хотят видеть Израиль однопартийным, идеологически однотипным и стерильным от какого то ни было инакомыслия. Они предлагают лишать гражданства и депортировать из страны не только всех гоев за «антисемитизм», но и чистокровных евреев, кто, по их мнению, проявляет недостаточную ревность к своему еврейству. С детства, видимо, всеми презираемые, они надеются таким путем, как дядя Онегина «уважать себя заставить». Они только не понимают одной простой вещи: можно выслать инакомыслящего из страны, можно вообще убить его физически, но слово, однажды им уже сказанное, они убить не могут. Оно будет постоянно звучать в их ушах, оно будет жить в них самих, и в конце концов овладеет ими, ибо единственное оружие, которым можно побороть слово, единственное средство, способное нейтрализовать его разрушительное действие, это аргумент. Так нам не страшны никакие слова, даже лживые и клеветнические (тем более, брань), ибо мы всегда можем найти, что возразить на клевету, а клевета, изобличенная как клевета, и ложь, изобличенная как ложь, представляют собой опасность не более чем лай собачий, и только «интеллекты» уровня не выше собачьего постоянно боятся не только инакомыслия, но и вообще всякого мыслия, всякого сапиенса, ибо знают лишь два инстинкта: либо лаять, либо вилять хвостом.
Следует еще заметить, что такие понятия, как «ложь», «клевета», «враньё» и т.п. типичны для дискурса «маленького мира. Нас же моральная оценка «вранья» как такового мало интересует. В самом деле, что подразумевается, когда говорят, что такой-то человек «врёт»? Не значит ли это, что его мнение расходится с другим мнением, или, точнее сказать, общепринятым мнением, навязанным чьей-то пропагандой? Замените слово «врёт» на «высказывает иную точку зрения» – логически смысл сказанного не изменится, но изменится дискурс: в первом случае это дискурс тоталитарного обскурантизма, в каждой мысли усматривающий «мыслепреступление» и ложь, и в принципе, это действительно так, ибо, как известно, «всякая изреченная мысль – ложь», иными словами, «враньё»; во втором случае – это дискурс свободомыслия, предполагающий право заблуждаться и уважающий своего оппонента даже тогда, когда он не прав. Кто прав, кто не прав – давайте разбираться, давайте аргументировать свои утверждения и опровергать те, которые мы считаем ложными, при этом референцией истинному и ложному будем брать только те положения, истинность которых разделяется обеими спорящими сторонами, ибо там, где нет каких-либо общих точек зрения, там не может быть вообще никакой дискуссии. Идея о том, что разные люди могут иметь какой-то общий опыт в познании окружающей действительности, общие чувства и переживания, также чужда тоталитарному сознанию, как и идея, допускающая право на разные мнения. Ни опыт, ни чувства для него никогда не являлись референцией «правильному-неправильному», единственным критерием для него испокон веков была догма – раз и навсегда принятый императив, не требующий себе никаких доказательств и обоснований. Потому догматики испокон веков скептически относились к истине как таковой, что нередко приводило их к довольно-таки курьезным ситуациям в реальной действительности: «Что есть истина?» (Ин. 18:38) – известные слова, римского чиновника Пилата, не веря в истину, он ждет от Иисуса «истинных» показаний на допросе, ну разве не абсурд! Тем более странно слышать проклятия «вранью» из уст тех, кто тут же при всяком им удобном случае уверяют, что «абсолютных истин» не бывает.
