— Нет!
Она любит Фрэнка, только своего Фрэнка, пыталась она поставить перед собой последнюю преграду, но та, другая Шарон, упорно не слушалась ее. Никакие доводы уже не воспринимались, казались нелепыми, противоестественными, лживыми. И когда Роберт снова отвернулся от нее, она, сама не зная как, рванулась к нему, стремясь любой ценой удержать. Против своей воли Шарон разразилась безостановочной детской мольбой, ничего подобного она раньше и вообразить не могла у себя на устах, тем более — вести себя так с мужчиной, в любой, даже самой невероятной ситуации… Неужели это она лепечет?! И кому? Роберту! Останься, пожалуйста, останься… я так хочу… Ты слышишь? Я так тебя хочу…
Ее слова, сливаясь с дыханием, обратились в ритмичный аккомпанемент ко все более настойчивым движениям тела, стремившегося обрести утраченное, принять, вобрать его в себя. Невероятно, но, кажется, ей это удалось, почувствовала Шарон, трепеща от счастья. Она была слишком захвачена стремлением своего тела к чувственной цели, чтобы помнить о чем-то еще, кроме наслаждения, кроме ощущения этой наполненности. Она утопала в пьянящем удовольствии, и ничто не могло заставить ее остановиться у самой последней черты.
Самозабвение уносило ее к запретному плоду стремительно, неотвратимо. Она хотела его, требовала его, так сильно стремилась к нему, что уже не слышала слов Роберта, когда его плоть снова начала погружаться в нее.
— Нет, Шарон, не надо. Ты хочешь моего брата. Но это я… Это я прикасался к тебе, ласкал тебя, возбуждал тебя… учил тебя чувствовать плотскую страсть, а не только мечтать…
Ее пронзительный крик заставил его замолчать, руки его вплелись в ее волосы, и он успел заглянуть в ставшие бездонными глаза Шарон, прежде чем она судорожно закрыла их.
Боль, такая острая, что у нее вырвался этот истошный вопль, исчезла так же внезапно, как и пришла. Но осталось лишь острое желание и сладостный трепет. И ее участившееся дыхание не имело ничего общего со страхом. Почему, ну почему он остановился?!
Он делает это специально, думала Шарон. Специально возбудил ее, а теперь хочет унизить и наказать ее, остановившись.
Злые слезы наполнили ее глаза.
— Ты не можешь так поступать со мной, — в бешенстве говорила она. — Ты теперь не можешь бросить меня без… Ты не…
Она не успела увидеть выражение его глаз. Веки его вдруг опустились и скрыли их от нее.
Он больше не смотрит на мое лицо, поняла Шарон, а смотрит на мое тело, мои груди, и, повинуясь инстинкту, она сжала одну, сама лаская сосок.
