Это была не кровать. Это был гимн сексу.
Кирилл отвел глаза.
— Вещи можешь положить в гардероб.
— Какие вещи?
— Свои. У тебя есть что положить в гардероб?
Он соображал с некоторым трудом:
— А… да.
— Ванная в коридоре. Я тебе потом покажу. Сережка, родители, тетя Александра и тетя Нина живут внизу. И еще Соня. Без Сони тетя Александра обойтись не может. Она ей даже ночью чай подает и лекарства. А здесь Света, Владик и… мы.
Мы. Это замечательно.
— Ты здесь ночевала, когда приезжала к бабушке?
— Конечно. Это лучшая комната на втором этаже. Бабушка объявила, что она моя, как только я родилась, и с тех пор никого в нее не пускала. Родители здесь жили, когда я маленькая была. Со мной, естественно. А потом я стала жить одна.
— Ты теперь переедешь в Петергоф? — спросил Кирилл и все-таки закурил.
— Конечно. У меня в городе совершенно ужасная коммуналка, на Владимирском. Ездить далеко, но в коммуналке я больше жить не стану.
Он вытащил из рюкзака идеальную стопку вещей и поместил на свободное место в гардеробе.
— Мне трудно говорить вам «ты», — сказала Настя, поглядев на стопку мужских вещей в своем гардеробе, — очень трудно.
— Привыкнешь.
— Не знаю.
— Привыкнешь, — повторил он, потушил сигарету и неожиданно поцеловал ее в губы.
От его губ пахло табаком и мятой — «Орбит белоснежный», знай наших! — щека, которой Настя коснулась щекой, оказалась чуть влажной и шершавой. Шея была широкой, сильной и загорелой, и грудь в распахнутом вороте льняной рубахи — тоже загорелой и слегка влажной.
И все это, чужое, незнакомо пахнущее, странное, двигалось рядом с ней, дышало и не давало трезво оценить ситуацию.
Господи, неужели она целуется с человеком, который спросил у нее на стоянке: «Когда в последний раз вы выключали фары?» — и с величественной холодностью вынул из багажника сверкающие «крокодилы»?!
Произошло какое-то движение, Настя открыла глаза и поняла, что он снял с нее очки. Ей нужно было немедленно сказать ему, чтобы он перестал, что она не может говорить ему «ты», а уж целоваться тем более не может, она даже губы сложила, чтобы все это сказать, но как-то так получилось, что они опять целовались. Очень быстро она позабыла, что хотела ему сказать, обняла руками за шею и вздохнула легонько. Кожа вдруг стала болезненно чувствительной, как будто она слишком долго сидела на солнце. Она провела голой ногой по его ноге и замычала от удовольствия, чувствуя джинсовую шершавость. Он подхватил ее под попку, поднял, прижал к себе, не отрываясь, только теперь она была выше, держала в ладони его затылок и трогала подушечками пальцев густые светлые волосы у него на затылке.
