Но тут же, когда Антуан заключил:
- Он так настрадался, что смерть будет избавлением, - Жак, до сих пор упорно молчавший, жестко произнес:
- Для нас, во всяком случае.
Антуан обиженно замолчал. Конечно, в этом циничном замечании была немалая доля вызова, но в нем прозвучала также еще не сложившая оружия ненависть, и этот злобный выпад по адресу больного, по адресу умирающего был ему непереносимо тяжел. И по его мнению, несправедлив. Неприязнь эта, во всяком случае, запоздала. Антуан вспомнил вечер, когда отец рыдал о том, что довел сына до самоубийства. Не мог Антуан забыть и того, какое действие оказало исчезновение Жака на состояние отца: горе, раскаяние привели к возникновению нервной депрессии, которая благоприятствовала началу заболевания, и, возможно, даже теперешняя его болезнь не прогрессировала бы так быстро.
А Жак словно того и ждал, когда брат его кончит говорить, как бешеный вскочил с кресла и задал вопрос:
- Откуда ты узнал, где я?
Вряд ли имело смысл скрывать.
- От... Жаликура.
- Жаликура? - Казалось, ни одно имя не могло бы сильнее удивить Жака, чем это. И он повторил по слогам: - От Жа-ли-кура?
Антуан вынул бумажник. Достал распечатанное еще тогда письмо Жаликура и протянул брату. Так оно было проще: избавляло от ненужных объяснений.
Жак схватил письмо, пробежал его глазами, потом подошел к окну и снова стал читать уже медленно, опустив веки, плотно сжав губы, - непроницаемый Жак.
А Антуан тем временем разглядывал его. Лицо это, еще три года назад по-юношески неопределенное, сейчас, свежевыбритое, казалось, не слишком отличается от того, прежнего, но все-таки оно поразило Антуана, хотя он и сам вряд ли мог объяснить, что он открыл в нем для себя нового: больше внутренней силы, меньше надменности, а также и беспокойства; возможно, меньше и упрямства и уж наверняка больше твердости. Бесспорно, Жак утратил свое юношеское обаяние, но зато стал много крепче. Теперь он казался даже коренастым. Голова тоже как будто стала больше, сидела почти вплотную на широко развернутых плечах, и Жак приобрел привычку откидывать ее назад, что придавало ему чуть дерзкий или, во всяком случае, задиристый вид. Нижняя челюсть грозно выпячивалась, рот энергичный, твердый, но линия рта скорее скорбная. Особенно резко изменилось выражение губ. Кожа лица по-прежнему очень белая, на скулах выступало с десяток веснушек. А волосы все такие же густые, только из прежних рыжих стали скорее каштановыми; это мужественное лицо казалось шире из-за непокорной путаницы волос, и по-прежнему спадала на висок, прикрывая часть лба, более темная прядь с золотистым оттенком, которую то и дело нетерпеливо отбрасывала рука.
