– Мне и не нужно сравнивать, чтобы знать. Мне никто не нужен, кроме тебя. – Пуговица на его брюках выскользнула из петли, хоть он и пытался удержать ее руку.
– О боже, нет. Не здесь. Кажется, я больше не выдержу. – Дернув ее к себе, он прижал ее поближе, призывая на помощь все свое хладнокровие. -Для остального есть место получше. – И зашагал с ней к постели.
В своем воздушном одеянии она выглядела миражем, слишком прекрасным, чтобы быть реальностью, но, когда он сдернул с нее кружева, оказалась живой и теплой. Он прикоснулся к ее груди и ощутил легкую дрожь.
– Ты дрожишь, потому что боишься меня, Джордана? – нежно спросил он.
– Нет. – Она судорожно сглотнула, но не отстранилась от его ласк. – Я не боюсь тебя. Только не тебя. Ты очень хороший, Патрик, и внутри, и снаружи.
– Нет… – начал было он, но тут же осекся, взглянув на нее. Для лишенной зрения Джорданы прекрасным было все доброе и хорошее. Она верит, что он прекрасен. – Да поможет нам Бог, я надеюсь, что ты права, пробормотал он, опускаясь вместе с ней на постель.
Он знал, как дразнить, как мучить ласками, поднимая желание все выше и выше до лихорадочного предела. Он знал, где прикоснуться, где поцеловать, чтобы вызвать слезы страсти, чтобы женщина жаждала большего и сама не могла понять, выдержит ли она.
Он знал, как достичь того глубочайшего, бездумного пика вожделения, почти безумства, когда каждый поцелуй и прикосновение, каждый удар сердца, каждое движение тела пронзают неземным восторгом.
Страсть ради страсти. Он никогда не хотел большего. Никогда не требовал большего, чем животное удовлетворение. Никогда он не желал чудес и благоговейного трепета, а теперь хотел именно этого.
Это будет его даром ей.
Никогда в жизни не был он таким нежным, таким добрым. Таким заботливым. Но доброта его возвращалась к нему наградой – Джордана сливалась с ним, проникаясь его желаниями, щедро одаривая его ответной нежностью. Забылись все душераздирающие обиды, захлестнувшие их одиночеством. Охваченные пламенем, они вознеслись к границам доселе неизвестного мира.
Он поцеловал ее почти благоговейно. Сбивчивым шепотом согрел ее губы:
– Я сделаю тебе больно лишь раз, Джордана, – и больше никогда в жизни.
Ночь окутывала их – густая, словно темное вино, ночь. Из сада донесся крик филина, сливаясь с ее криком. А потом боль, как этот филин, исчезла. На всем свете остался только Патрик, и он учил ее блаженству, ради которого был сделан первый шаг.
