О северо-запад Империи бьется волна.
С упорством отчаянья снова и снова устало
Разбитое тело свое собирает она
И падает голою грудью на острые скалы,
И брызги, как мошки, летят на огонь маяка,
Чтоб вновь возвратиться к холодной ярящейся пене.
Маяк есть подобие свечки в руке старика,
Который внутри его мерит витками ступени,
Неспешно, но верно по лестнице двигаясь вверх,
И капает воск на ступень, как слеза из глазницы.
Смотритель одной из морских несменяемых вех,
Артритный морщинистый сторож имперской границы,
Однако, не плачет: довольно соленой воды
Внизу, где грохочет осенних штормов канонада!
Империя скупо платила ему за труды,
Однако платила исправно — а что еще надо? —
Все эти, не сбиться бы, сорок без малого лет…
И он ей исправно служил, не заботясь вопросом,
Кому предназначен его еженощный привет,
Горящий во мраке над стылым скалистым откосом?
Судам? Но какие же в этих краях корабли?
Тем более — в бурю? Ну разве — незримые глазу…
По крайности, па́руса в этой свинцовой дали
За все эти годы он так и не видел ни разу.
Богам или звездам? Но ватные панцири туч
От дольней докуки небесный покой охраняют.
И шарит в тумане по локоть блуждающий луч,
И свечи прозрачную кровь на ступени роняют
Вернее всего, потому лишь, что быть маяку
Столичный чиновник велел, не бывавший здесь сроду.
Смотритель немногое видел на долгом веку —
Лишь ветер, да скалы, да темно-соленую воду.
Что было до этого — сам уже помнит с трудом:
Какое-то лето, гербы, и мундиры, и флаги,
Кареты, ливреи, огнями сияющий дом,
Какие-то речи и клятвы, соратники, шпаги,
Конвой, коридор, каземат, кандалы, голоса,
Бессонная ночь, эшафот возле окон острога,
Пакет. «Вам предписано в двадцать четыре часа…»
Простая одежда, брусчатка, повозка, дорога…
