Почти одновременно с этим произошло радикальное изменение: теперь не взрослый был «одиночкой, воспитывающим ребенка», а ребенок был «одиночкой, живущим со взрослым»: несмотря на то, что встречи с ровесниками почти каждый раз заканчивались обидой или поражением, ребенок довольно скоро начинал проявлять беспокойство, которое заменило собою прежнее ожидание. Тогда он оказывался не в состоянии, во всяком случае в течение некоторого времени, погрузиться со свойственной ему и такой прекрасной невозмутимостью в какое-нибудь первое подвернувшееся дело. Взрослый теперь его тоже не устраивал. Вот почему, когда наконец раздавался голос какого-нибудь соседского ребенка, приближавшегося к безмолвному дому, для обоих его обитателей он звучал сладкозвучной песней, дарующей облегчение (даже если именно этот гость был причиной вчерашних огорчений).
Так возникла новая дилемма: продолжать жить как прежде, оставаясь в своем кругу, в котором ребенок – играет, взрослый – работает и присутствует по мере сил, и оба они, ребенок и взрослый, равноправные собеседники, при этом ребенок – «ребенок», а взрослый – «взрослый», когда один обходится без умничанья, другой без сюсюканья, – или все же признать, что «дети» составляют особый, самостоятельный род, отдельные представители которого чувствуют себя привольно только среди себе подобных и только там, в этой среде, при всех обидах и несправедливостях, осознают свое достоинство и некую значимость? Если это так, то не получается ли, что настоящие родственные узы связывают их только с этими «сородичами», а взрослым в лучшем случае отводится роль опекающих смотрителей? Разве не является ярким доказательством тому непостижимое постоянство, с каким ребенок, даже после самых страшных ссор, самых злых насмешек и унижений, устремлялся навстречу другому ребенку, приветствуя его, словно доброго вестника?
Дилемма разрешилась благодаря тому, что мужчине пришла в голову идея, каковая заключала в себе одновременно очередное предложение, адресованное третьим лицам (при этом он как-то вдруг осознал, что, хотя он сам себя всегда считал не без кокетства волком-одиночкой, неспособным и непригодным к общественной деятельности, в процессе жизни он довольно регулярно, без всякого принуждения со стороны, собирал вокруг себя пусть небольшие, но все же общества: только для этого ему непременно требовалось всякий раз глубокое просветление или общий взгляд, без чего для него не существовало правомерной общности).
