— Мы с Кулером выпили слишком много виски. Мне нужно было пройтись, и я случайно оказался здесь.
— Спиртного у меня нет. Могу предложить чай.
— Нет, нет, спасибо. Вы заняты, — сказал он, глядя на роль.
— Дальше первой реплики у меня дело не пошло.
Взяв роль, он прочел: «Луиза (входит). Я слышала детский плач».
— Можно посижу у вас немного? — спросил он с любезностью, идущей скорее от Мартинса, чем от Ролло.
— Буду рада.
Он грузно опустился на диван и, как потом рассказал мне (потому что влюбленные, если удается найти слушателя, рассказывают все до последней мелочи), что только тут толком разглядел Анну. Она стояла, чувствуя себя почти так же неловко, как он, в старых фланелевых брюках, плохо заштопанных сзади: стояла твердо, широко расставив ноги, словно противостояла кому-то и твердо решила не сдавать позиций — невысокая, несколько приземистая, будто припрятала свое изящество для профессионального применения.
— Скверный выдался день? — спросил он.
— Сейчас все дни скверные, — ответила она. И пояснила — Гарри часто приходил ко мне, и при вашем звонке у меня мелькнула мысль…
Потом села на жесткий стул напротив Мартинса и сказала:
— Не молчите, пожалуйста. Вы знали его. Расскажите что-нибудь.
И он стал рассказывать. Тем временем за окном потемнело. Некоторое время спустя он заметил, что их руки соприкасаются. Мне он сказал:
— Я вовсе не собирался влюбляться в подружку Гарри.
— Как же это произошло? — спросил я.
— Было очень холодно, и я встал задернуть шторы. Что моя рука лежала на руке Анны, я заметил только, когда снимал ее. Встав, я поглядел сверху вниз на Анну, а она снизу вверх на меня. Лицо ее не было красивым — вот в чем дело. Обыденное, будничное лицо. Я всегда считал, что в женщинах любят красоту. У меня возникло такое чувство, будто я оказался в незнакомой стране, языка которой не знаю. Стоя у окна, я не спешил задергивать шторы. Мне было видно только свое отражение, глядящее на Анну. Она спросила: «А что тогда сделал Гарри?», и у меня чуть не сорвалось: «К черту Гарри. Его больше нет. Мы оба любили его, но он мертв. Мертвых нужно забывать». Вместо этого я ответил: «Как бы вы думали? Просто насвистывал свою старую мелодию как ни в чем не бывало»— и насвистал ее, как только сумел. Я услышал, что Анна затаила дыхание, обернулся и, не успев подумать, верный ли это ход, та ли эта карта, сказал:
— Он мертв. Нельзя же вечно хранить о нем память. Анна ответила:
— Да, но прежде, чем я забуду его, многое может произойти.
