Траффорд знал, что никогда в жизни ему не привыкнуть к бездумной демонстрации такого количества плоти. Он не хотел видеть эти задницы, не хотел заниматься бесконечным созерцанием разнообразных особенностей чужих тел. Но как ни старался он отвлечься, эти мелочи лезли ему на глаза и вызывали тошноту. Ему очень хотелось, чтобы на людях вокруг было побольше одежды.
Дело было не в том, что он считал отталкивающей наготу как таковую. Просто внутренний голос подсказывал ему, что тело нужно обнажать с умением, не навязывая его другому, даже оставляя намек на тайну. Примерно так же он относился и к увеличению груди. Он знал общепринятую логику: если бубики привлекательны, значит, чем они больше, тем лучше. Что тут может не нравиться? Это было неопровержимо, и все-таки он подозревал, что иногда бывает и наоборот: чем меньше, тем лучше.
Он не говорил об этом никогда и никому, даже Чантории, отлично понимая, как неуютно и неприятно будет людям, если он вздумает заявить, что его коробит вид их неприкрытых ягодиц. Они осудят его на своих веб-страницах; они скажут, что его нежелание одобрить ту гордость, с которой они предъявляют окружающим свои тела, попросту кощунственно. Разве не все они созданы по Божьему образу и подобию? Значит, если кому-то не нравится, как выглядит другой человек, то ему не нравится, как выглядит Бог. Они рассерженно намекнут, что причины стыдиться каких бы то ни было частей человеческого тела есть лишь у тех, кто считает обезьян кровными родичами людей. Уже его собственный излишне скромный костюм представлял собой немалую опасность. Твердо решив не оголять свое тело ни на дюйм больше, чем требовали того жара и минимальные требования этикета, он всегда носил вместо майки футболку, а его шорты доставали чуть ли не до колен. По сравнению с прочей публикой на нем было много ткани, что его нередко принимали за мусульманина и советовали убираться обратно в гетто, а еще лучше — туда, откуда он родом, если это место до сих пор над водой. Траффорд попытался выкинуть эти мысли из головы и, борясь с подступающей к горлу тошнотой, во второй раз за утро начал потихоньку протискиваться к дверям станции метро. На экранах над этими дверьми крутили блок информационно-развлекательных программ. То же самое показывали на фонарных столбах, окаймляющих улицы, по которым Траффорд пришел из дома сюда, к станции. Те же навязчивые кадры мелькали на его проездном билете, и они же, без сомнения, сменяли друг друга на стенах проигнорированного им лифта. Везде одни и те же программы. Так много экранов — и так мало того, что можно на их увидеть.
