С тех пор, как бы Лукрецию жалея,
Нечистой крови цвет всегда бледнее.
Кровь чистая свой цвет хранит всегда,
За мутную краснея от стыда.
«О дочь! — Лукреций старый восклицает.
Ведь эта жизнь принадлежала мне!
Портрет отца младенец воскрешает…
В ком буду жить, раз ты в могильном сне?
Зачем ты смолкла в смертной тишине?
Увы, смешалось все на этом свете:
Живут родители, в могиле — дети!
Разбито зеркало, где свой портрет
В твоем подобье я ловил, бывало,
Но ныне затуманен этот свет,
Во мраке смерть костлявая предстала…
Все узы ты меж нами разорвала
Ты навсегда рассталась с красотой,
И с ней затмился прежний облик мой!
О Время, прекрати свое движенье,
Раз умирает то, что жить должно,
И входит доблесть в смертные владенья,
А жить ничтожным только суждено.
Пчел юных много, старых — нет давно!
Живи, моя Лукреция, ликуя,
Ты хорони меня, когда умру я!»
Тут Коллатин, очнувшись, как от сна,
Отца ее умолкнуть умоляет
И, рухнув там, где вся в крови она,
Свой бледный лик он кровью обагряет,
Как будто с ней он умереть желает…
Но вновь в него вдыхает силу стыд,
Он хочет жить, он мщением горит!
Глубокое душевное волненье
Ему сковало тяжестью язык…
Но, испытав в безмолвии томленье
(Ведь каждый горе изливать привык!),
Он речь повел. И полилась в тот миг
Волна бессвязных слов, неясных, хилых,
Которых смысл понять никто не в силах.
Но вдруг «Тарквиний!» слышалось ясней,
Сквозь зубы, словно грыз он это имя…
Так ветер перед яростью дождей
Взметается порывами шальными,
Но хлынет дождь — и ветра нет в помине!
Так скорбь в слезах их спор решить должна,
Кто им дороже — дочь или жена.
Тот и другой зовут ее своею,
Но их старанья тщетны, как ни жаль…
Отец кричит: «Моя!» — «Была моею, —
Твердит супруг, — оставьте мне печаль!
Я разрешу кому-нибудь едва ль
Оплакивать Лукреций кончину,
Пристало это только Коллатину!»
Лукреций стонет: «Мною жизнь дана
Той, кто так рано скрылась в тень могилы!»
«О горе! — стонет Коллатин, — жена,
Моя жена, она мое убила!»
«Дочь» и «жена» — все жалостью томило,
И воздуха расколота волна
Звенящим: «Дочь моя!», «Моя жена!»
А Брут, извлекший раньше нож из раны,
Увидев схватку этих скорбных сил,
Обрел теперь величие титана,
Он блажь былую в ране схоронил.
Ведь Рим его невысоко ценил:
Так короли шутов не уважают
За то, что часто вздор они болтают.
Он шутовской наряд отбросил прочь
(Была здесь хитрость — вот и вся причина!),
И ум блеснул, чтоб в горести помочь,
Чтоб успокоить слезы Коллатина.
«Встань! — он сказал, — ты в ранге властелина!
Позволь же мне, кто слыл глупцом у вас,
