— Ты почему не голосуешь? — колькин голос поднялся на зловещую надрывную ноту.
— Я голосую, — сказал Леха. — Я против.
— Как это против?
— А так. Ты Паньку без году неделя знаешь, а я с ней войну на островах мыкал. Панька в отряде за сестру милосердия была. Сколько народу они с бабкой Тоней из могилы вытащили, — Леха провел пальцами по шраму на лбу и продолжал, уставившись мертвым, подмигивающим глазом в переносицу бригадиру: — И сейчас она и в церковь ходила, и на поле опоздала не из-за себя, а потому что о покойнице Тоне старалась. Ей учиться надо на фельдшера, а может и на доктора, а ты из комсомола гнать! Кто ж ее возьмет после такого?
— Ясно… — протянул Колька. — У вас тут порука. Спелись. Но у меня это не пройдет, здесь я партизанщины не допущу…
Паня увидела, как багровея полез из-за стола Леха, и упредила его, сказала зло и хлестко:
— Дала бы тебе по морде за такие слова, да рука на калеку не поднимается. А ты, к тому же, и воин знатный. Так что живи, коли получится.
Колька хлебнул раскрытым ртом воздуха, сел, потер лоб целой рукой.
— Хорошо, — сказал он дребезжащим голосом. — Позиции определились. Большинство за исключение. Переходим ко второму вопросу. А посторонних, остро улыбнулся он, — попрошу очистить помещение…
Панька поднялась, боком вышла из-за стола. Клеенчатая дверь закрылась за ее спиной. Последнее, что расслышала Панька, были слова бригадира, обращенные к Лехе:
— А ты будешь объяснять свой поступок на бюро.
И почему-то именно эта угроза, а не собственная беда, напугала ее больше всего.
Ночь Паня промаялась без толку, перебирая горькие мысли, утром, хочешь — не хочешь, пошла в контору. Никуда от Кольки не деться, и тут он власть, и там. Давно ли, кажется, в одну школу бегали, а теперь такой душегуб вышел…
За холмом на рубшинских полях что-то гулко треснуло, звук прокатился над головой, ударился о кромку леса, вернулся, слабея. Знакомый был звук, нехороший.
«Немецкая мина», — на слух определила Паня и, похолодев, бегом кинулась к конторе, зная, что там и будут ее искать, если понадобится помощь. Через несколько минут к конторе принесли Кольку. Бригадиру вошло в голову лишний раз пройти полями, куда с утра хотел отряжать баб. Там и достала младшего лейтенанта Покровского ушедшая война. Взрывом оторвало ступню, осколки искромсали другую ногу. Колька потерял много крови и был без сознания.
Паня наложила жгут, обработала осколочные раны. На рану — полотно, сверху — партизанскую корпию, чистый болотный мох, свежий, зеленый. Этот мох берег партизан, ложась вязким ковром под ноги карателей, чтобы гитлеровцы не сумели пройти те сотни метров, что отделяли лес от партизанских островов. Мох растил клюкву, спасая от цинги, мох веками процеживал воду, обеззараживал, очищая от всего скверного, недаром нет воды вкуснее, чем на верховом болоте. Мох и лечил: сфагнум на повязке останавливал воспаление, предупреждая гангрену; немало душ было сохранено скромным хозяином псковских болотин.
