— Ко мне, Иван. Шнель!
Гришка подошел к столу, а немец, тараща злые глаза, запустил руку в железную банку, пошелестел там чем-то и жестом фокусника вытащил конфету в красивой золотой обертке!
Парнишка невольно отступил на шаг, вид у него был такой, что солдаты схватились за животы, показывая пальцами то на него, то на «фокусника».
— Презент! — сказал немец, вкладывая конфету в негнущуюся руку Гришки. — Я шутиль — надо смешить друзья. Ком.
Гришка выскочил на улицу. Вслед ему раздались новые взрывы хохота. А его радость, вспыхнувшая было при одном виде полученной бумажки, померкла, — может, показавшийся ему таким добрым немец и с ней какой-нибудь трюк устроил? Домой вернулся смущенным и растерянным. Мать ждала на улице:
— Принес?
— Да.
— Давай сюда!
— Я его немцам отдал!
— Что брешешь, окаянный? Они завтра хотели приехать.
— Я тем, что у дяди Матвея живут, отдал.
— О господи! И в кого ты такой бестолковый уродился? За пистолетом какие немцы приезжали? Ивановские. Им надо отдавать, им, а не нашим. Беги и попроси пистолет обратно.
— Да не кричи ты, мама. Не надо мне никуда бегать. Они бумажку дали.
Мать рассердилась еще больше:
— С нас пистолет требуют, а не бумажку. Где она?
Он подал расписку. Мать вгляделась в нее и заголосила:
— Ну, дурак! Ну, дурак! Ты хоть знаешь, что тут написано?
— Откуда?
— Поди, написали, что тебя нужно вздернуть на первой лесине, а ты уши развесил.
Что тут возразить? Мог и так написать немец, мог и хуже. И спасет ли его самая хорошая бумажка, если он хранил оружие столько времени? Но семью-то может она. спасти.
— Расстреляют, так меня...
— Утешил. И на том спасибо!
— Они мне конфетку дали. Вот! — разжал вспотевший кулак. — Похвалили меня!
Столь неожиданный подарок озадачил мать. Повертела она конфетку и сплюнула в сердцах:
— А черт поймет этих немцев, прости меня, господи! Смотри у меня! Если обманываешь, не знаю, что с тобой сделаю!
Много ночей в ожидании неминуемой смерти провела семья после прихода немцев. Эта, летняя и короткая, показалась самой длинной и безнадежной. Сестренки, намаявшись за день, как-то уснули, а они с матерью даже не ложились.
Мать молчала. Заговорила только под утро, и так, как говорят перед длительной разлукой или прощаясь навсегда:
— Никакого горя я с тобой не знала. В школу уезжал, так боялась, чтоб не избаловался там без семьи. Устоял. И учился хорошо, и за поведение твое краснеть не пришлось. Сейчас-то почему все не то делаешь? На что тебе этот чертов пистолет сдался? На что-о? Как мне перед отцом за тебя отчитываться? Ой, да ладно, не о том хотела сказать, совсем не о том, а вот слов нужных не найду, — замолчала, поправила на — голове сбившийся платок, подошла к окошку. — Солнце уже высоко поднялось. Скоро приедут. Посидим еще немного и на улицу выйдем.
