— Придется прятаться, — торопливо сказал Филиппыч, — а то нехорошо может получиться.
Он открыл половицу, и я спустился в подвал.
— Не зажигайте спичек, — предупредил он, — пол просвечивает.
Я присел за какую-то кадку, чутко прислушиваясь.
Наверху скрипнула дверь, раздался топот немецких сапог и невнятный разговор. Я затаил дыхание и прирос к стенке.
Наконец поднялась половица. Раздался спокойный голос Филиппыча:
— Вылезайте. Все благополучно.
— Кто был? — спросил я, вылезая.
— Немец с татарином-добровольцем. Проверили документы. Немец в русском паспорте ничего не нанимает, смотрел только на фотографию и на печать. А вот в прошлый раз жандарм-татарин был… Ну и собака! У меня два заказчика сидели. Он вертел, вертел их паспорта. К одному придрался, почему отметка биржи труда не по форме — в середине, а не на последней странице.
Я посмотрел паспорт Филиппыча и карточку явки на биржу труда. Паспорт у него был такой же, как и у меня — временный вид на жительство взамен утерянного.
— Через Гришу в лес передал, для штаба, — пояснил Филиппыч.
Но на паспорте Филиппыча печать была несколько иная. Под пропиской стояла подпись начальника полиция, а не начальника паспортного стола, как у меня.
У меня голова кругом пошла:
— Неужели наши не знают, как немцы оформляют документы?
— За ними очень трудно уследить, — объяснил Филиппыч. — Чтобы ловить партизан, они постоянно меняют печати, штампы и подписи. И в каждом участке по-разному устанавливают порядок регистрации. У нас как раз недавно все изменили.
В общем, было ясно одно: мне нужно немедленно сделать другой паспорт, в соответствии с немецкими требованиями.
Полагаться на знакомого Бокуна — взяточника-надзирателя — я не хотел. Но где найти человека, умеющего подделывать документы, и, главное, такого, кому бы я мог довериться?
Из этого почти безвыходного положения меня совершенно неожиданно выручил секретарь комсомольской организации Борис Хохлов.
С первой же встречи этот юноша произвел на меня необычайно светлое, обаятельное впечатление. Он, в отличие от Толи, был чрезвычайно мягок в обращении, даже застенчив, если можно так выразиться, органически скромен. Он искренне смутился, даже покраснел, когда однажды, говоря об их деятельности в немецком тылу, я произнес слово «героическая». Все, что они делали, казалось ему совершенно естественным, само собой разумеющимся. Боря был совершенно спокоен: скоро эта «чума» пройдет, наступит опять «нормальная», как он любил говорить, жизнь, нужно только хорошенько поработать.
