Коридор был пуст. Дойл не заметил ничего свидетельствовавшего о недавнем присутствии здесь постороннего человека. Где-то поблизости послышались заунывные звуки плохо настроенной скрипки; потом завопил младенец, а с улицы, вымощенной булыжником, доносился цокот копыт.
„Это все из-за Блаватской, – решил он. – Вот что значит читать ее белиберду после наступления темноты. Вероятно, я легко поддаюсь чужому влиянию“, – пробормотал доктор, удаляясь в свою комнату и запирая дверь. Он поставил трость на место и вновь стал рассматривать конверт, который до сих пор держал в руке.
Конверт был квадратным. Без какой-либо надписи. Дойл поднес его к лампе, но бумага не просвечивала, и рассмотреть, что в нем, было невозможно. Обычный конверт.
Достав саквояж, он вытащил острый ланцет и уверенным движением хирурга вскрыл конверт. Тонкий пергаментный листок лежал у него на ладони. Никакой монограммы или другого знака на листке не было, и все же было ясно, что письмо мог отправить состоятельный джентльмен или благородная дама. Развернув сложенный вдвое листок, Дойл прочел:
„Сэр,
Требуется Ваше присутствие по делу чрезвычайной важности и срочности, имеющему касательство к мошеннической практике спиритуалистов. Мне известно о Вашем сочувственном отношении к людям, ставшим жертвами этих негодяев. Вы окажете поистине неоценимую помощь тому, чье имя не может быть названо в этом коротком послании. Как человека набожного и ученого, умоляю вас не опаздывать и явиться вовремя. Жизнь невинного находится под угрозой. Жду Вас завтра в восемь вечера в доме 13 по Чешир-стрит.
Да благословит Вас Бог“.
Дойл повертел листок в руках. Письмо было написано печатными буквами, четко и разборчиво: писал человек, без сомнения, образованный. Перо словно врезалось в податливый пергамент; почерк был твердый, с нажимом; писавший не спешил, но и не раздумывал над каждым словом; все послание было пронизано плохо скрытым страхом.
Это был не первый случай, когда он получал письмо с просьбой такого рода. Деятельность доктора, направленная на разоблачение мошенничества бесчисленных медиумов и их прихвостней, была хорошо известна в определенных кругах Лондона. И хотя доктор не любил появляться в обществе и принимал различные меры к тому, чтобы о нем не распространялись нежелательные толки, слухи о его деятельности все же доходили до людей, нуждавшихся в его помощи. Итак, это была не первая просьба, хотя, пожалуй, самая страстная.
