— Вы слышали? Вы ничего не слышали? — повторил он.
— Ничего, — отозвался дон Николас.
— А ваша жена?
— Если вы ее еще не разбудили, — ответил дон Николас тихо и рассерженно, — моя жена спит.
Лартиге отказался от дальнейших расспросов и, прижимаясь спиной к стене, вернулся в свою спальню. Он подумал, что Верона был прав: им не надо было оставаться. «В тот же четверг нам следовало отправиться назад: без дверей и окон мы здесь как на ладони. Одно утешение, что у меня пропадет всякое желание встречаться с ягуаром».
Не зная, что делать с собой, он снова прилег на койку. Он предчувствовал, что проведет ночь без сна, но все оказалось куда хуже: мысль о том, что, открыв глаза, он прежде всего увидит ягуара, мешала их закрыть. Ни за что нельзя допустить, чтобы его застали врасплох. Прислушиваясь к ночным звукам, он старался различать их порознь, чтобы сразу уловить шаги приближающегося зверя. Он представил себе все звуки в целом в виде ивовой кроны, тогда каждый из них — это отдельная ветвь с листьями. Следить за каждой ветвью становилось все труднее — ветер качал их, они скрещивались и сплетались. Инженер крепко уснул.
Ему снился ягуар. Конечно, как это водится во сне, ягуар был не совсем ягуаром, а дом — не совсем этим домом; во всяком случае, он, лежа на своей кровати, видел, как ягуар великолепным прыжком проникает в спальню Вероны и его жены. В отдельных деталях сцена напоминала кадры ковбойского фильма. Внезапно он припомнил, каким на самом деле был дом. С трудом он убедил себя, что видеть все это из его комнаты невозможно. Он понял, что спит, и проснулся. Потом он объяснял, что сон показался ему необыкновенно важным; у него уже вошло в привычку сразу записывать сны, и теперь он зажег свечу, подвинул тетрадь и сел за стол. Наверное, ветер утих, потому что лишь изредка до него доносился легкий шелест листвы; а когда эти звуки смолкали, он не слышал ничего, или, быть может, следовало сказать иначе: он слышал глубокую тишину. Эта тишина привлекла его внимание, в ней было нечто странное; она словно говорила, что происходит нечто странное; царя вовне, она словно отражала его состояние, его чувства; может быть, предчувствие. Обдумав все, он встревожился: оправдываясь этим, встал — больше ждать было немыслимо. Он накинул клеенчатый плащ, вышел на галерею, торопливо шагнул к соседней комнате, стараясь понять, что же происходит. У него сложилась в уме нелепая фраза — он сказал или подумал: «Тишина там, внутри». И вправду, не было слышно даже дыхания спящих. Ему стало страшно. «Зверь убил их обоих». И тотчас он устыдился своего страха. «Если кого и убьют, так это меня — когда я разбужу Верону из-за этих бредней». Он вернулся к себе. Потом Лартиге снова лег, но свечи не тушил. До рассвета уже недолго, подумал он, а дневной свет развеет эти страхи, от которых он уже не находил себе места. Хуже всего была полная тишина в доме. Прошлой ночью он так ясно слышал храп Вероны, что боялся вовсе не сомкнуть глаз. «Если бы теперь он храпел, — размышлял инженер с тоской, — я заснул бы как младенец». Думаю, человек жаждет уснуть, чтобы ускользнуть от ночи. В наших душах все еще живет страх перед ночной тьмой.
