— Почему?
— Потому что они не остаются такими навсегда. Ничто не остается.
— Остается, — возразил я. — Злоба людская остается. И потом, разве это не ужасно, если все будет оставаться таким, как есть? Однообразие! Жизнь без перемен. А значит, и без надежды.
— А смерть? — спросила Мария. — Вот уж что никак в голове не укладывается. Разве вы ее не боитесь?
Я покосился на нее. Какие трогательные, наивные вопросы!
— Не знаю, — проговорил я. — Самой смерти, наверное, не боюсь. А вот умирания — да. Хотя даже не знаю точно, страх это или что-то еще. Но умиранию я сопротивлялся бы всеми силами, какие у меня есть.
— Вот и я так думаю, — сказала она. — Я этого ужасно боюсь. Этого, а еще старости и одиночества. Вы нет?
Я покачал головой. «Ничего себе разговорчик!» — подумал я. О смерти не разглагольствуют. Это предмет для светской беседы прошлого столетия, когда смерть, как правило, была следствием болезни, а не бомбежек, артобстрелов и политической морали уничтожения.
— Какое у вас красивое платье, — заметил я.
— Это летний костюм. От Манбоше. Взяла напрокат на сегодняшний вечер, на пробу. Завтра надо отдавать. — Мария засмеялась. — Тоже взаймы, как и все в моей жизни.
— Но тем интереснее жить! Кому же охота вечно оставаться только самим собой? А тому, кто живет взаймы, открыт весь мир.
Она бросила на меня быстрый взгляд.
— Тому, кто крадет, тоже?
— Уже меньше. Значит, он хочет владеть. Собственность стесняет свободу.
— А мы этого не хотим, верно?
— Верно, — сказал я. — Мы оба этого не хотим.
Мы дошли до Второй авеню. Променад гомосексуалистов был в полном разгаре. Пудели всех мастей тужились над сточной канавой. Золотые браслетки поблескивали на запястьях их владельцев.
— А что, когда все безразлично, страх меньше? — спросила Мария, уворачиваясь от двух тявкающих такс.
— Больше, — возразил я. — Потому что тогда, кроме страха, у тебя ничего нет.
— И надежды тоже?
— Ну нет. Надежда есть. Пока дышишь. Надежда умирает тяжелее, чем сам человек.
Мы подошли к дому, в котором она жила. Тоненькая, хрупкая, но, как казалось мне, почему-то неуязвимая, она застыла в проеме парадного. Блики от автомобильных фар скользили по ее лицу.
— Тебе ведь не страшно? — спросила она.
— Сейчас нет, — ответил я, притягивая ее к себе.
В гостинице я застукал Феликса О'Брайена на корточках перед холодильником. Я вошел очень тихо, и он меня не услышал. Поставив супницу перед собой и вооружившись большой поварешкой, О'Брайен самозабвенно жрал. Его набитый рот был перемазан соусом, рядом на полу стояла бутылка пива «Будвайзер».
