— Со мной все хорошо, — ответил он.
— Сколько я спала?
Он поочередно согнул пять пальцев на левой руке, один на правой, кивнул утвердительно и произнес:
— По-моему, это шесть. Шесть дней.
«Как — шесть? — не поверила она и замерла, потрясенная. — Он заговорил!»
Дар приподнял ей голову и поднес к губам кружку.
— По-моему, это молоко.
Оно пролилось на подбородок и шею, но все же ей удалось сделать несколько глотков. Молоко, конечно же, было козье, но пахло еще чем-то, какой-то душистой травой, Евдохе незнакомой. Она хотела спросить об этом и еще о многом другом, но веки ее отяжелели, и она вновь забылась, на этот раз без сновидений и боли.
Через день она почувствовала себя настолько лучше, что, проснувшись, смогла самостоятельно сесть на лавке. За столом, положив голову на вытянутую руку, спал Дар. Тонкая детская слюнка тянулась от уголка рта к подбородку. Вдруг губы его дрогнули, и он жалобно забормотал:
— Кру вогт, мада?.. Хорд ушъ, мана?.. Лола, твиш сах?..[8]
Евдохе хотелось броситься к нему, утешить, обнять. Она попробовала встать на ноги, но голова у нее закружилась, и женщина, едва не упав, опять опустилась на лавку.
— Где ты, мама?..
— Я здесь, сынок! — крикнула она и заплакала.
Дар вздрогнул, открыл глаза и поднял голову, утирая рукавом рот:
— Что-нибудь стряслось?
— Ты звал свою маму, — промолвила Евдоха, всхлипывая. — Теперь я твоя мама…
Дар покачал головой:
— По-моему, это не так. Это, наверное, жаль. Но она… — он тронул лежащие на столе узорчатые ножны, — она та, кому принадлежит этот нож. Я чувствую это рукой. Это недобрая вещь, она может отнять жизнь. Мне жаль, что у мамы был нож.
Евдохе и радостно, и удивительно было слышать, как он говорит, как старательно подбирает слова, как речь его, споткнувшись, журчит дальше. Он говорил о серьезном, а интонация оставалась детской, и в этом было странное несоответствие, мешавшее ей вникнуть в смысл его речи. Она утерла слезы и спросила:
— Как же ты заговорил?
— Слушал тебя и научился.
— А козу ты сам подоил?
— Да. Смотрел на тебя и научился. — Он улыбнулся открытой и светлой улыбкой, как будто окошко распахнул. Улыбнулась и Евдоха, любуясь на него.
— Если б не ты, я бы умерла, — помолчав, сказала она.
— По-моему, да, — согласился он с детским простодушием, восприняв ее слова совершенно буквально. — Но этому ты меня не учила, это получается само собой. В тебе была большая боль, и я вынул ее.
— Вынул? И куда же потом дел?
— В печке сжег, — ответил он просто, — иначе она сожгла бы меня. По-моему, я скоро уйду.
