— Куда это мне заворачивать, Игнатий Павлович? — произнес Павел.
— В магазею! — белые сопроновские глаза щурились. — Дорогу знаешь.
— А вы-то? Вы-то с какой дороги?
— С той, с какой надо! Усов, заворачивай лошадь!
Усов нерешительно потянул за узду, но Павел так дернул, что Карько оскалился и, высоко взметнув голову, попятился. Вокруг уже скоплялся народ. В лавке сразу все стихло.
— А ты кто такой, товарищ Сопронов?
— Тебя, Рогов, это не касается.
— Как это меня не касается? Ты меня грабишь среди бела дня, а меня не касается… — Павел спрыгнул с воза, приблизился. — Ежели до этого дело дошло… Ты кто такой, такая мать, чтобы распоряжаться? Зови председателя!
— Кто я, разберемся после. А хлеб ты сдашь. По государственной стоимости. Усов, пиши акт! — Сопронов с ненавистью взглянул на Павла.
Вокруг стояла толпа, сзади слышались вздохи и голоса.
— Что делается…
— А Микулин-то? Где?
— А Микулина-то и нету.
Павел взялся за вожжи и хотел ехать, но худой, побледневший, с темными провалами глаз Сопронов подскочил к мерину. Павел поглядел на Игнаху, слабость в ногах прошла, сердце опять билось ровно. Гнев таял, исчезал, Павлу становилось отчего-то смешно, и странная жалость к этому худому бледнолицему человеку таяла в сердце.
Они стояли лоб в лоб и молча глядели друг на друга: Сопронов тревожно и с ненавистью, Павел спокойно, с какой-то грустной усмешкой… Они глядели так друг на друга, а все вокруг глядели на них, и мерин, брякая удилами, мотал головой, отбиваясь от полуденных оводов.
Митька Усов вдруг очнулся и вынул из пиджака какую-то бумагу.
— Ты, Павел Данилович, тут про закон спрашиваешь. Вот бумага насчет лишков… Имеем полное право.
— За четвертую долю отнимать полдела, — сказал кто-то из толпы, и Сопронов метнул в ту сторону многообещающий белоглазый взгляд. Но все зашумели, кто-то засмеялся, кто-то присвистнул:
— Истинно!
— Кто не пахал, не сеял!
— Товарищи! — Сопронов резко повернулся к толпе. — Отымание излишков есть крутая мера по прижатию кулацкого алимента!
— Это Пашка-то Пачин кулак?
— Нашел кого прижимать!
— Ты бы сперва митингу объявил.
— Сенокос ведь, робятушки! Делать, что ли, нечего?
Павел дернул за вожжи, и Карько стронул с места. Но Сопронов как коршун опять подскочил к мерину. Павел теперь бросился с воза, гневная боль и обида охватили его. Но чей-то спокойный голос оборвал это безоглядное и бешеное безрассудство.
— Игнатий Павлович? — Прозоров пробирался к подводе. — Чрезвычайные меры давно отменены.
