Вот и я полагаю, — смеющийся человек еще имеет шанс. И потому родившееся в шутке в смех да обратится.
Нетерпеливое ожидание лишает меня ужина, но я упорно сижу в кресле, чтобы мысли, разбежавшиеся по разным направлениям от последних минут Бориса Иннокентьевича, собрались воедино и отогрелись, виновато глядя друг на друга и потирая ушибы, полученные на скользких поворотах истории.
Они втекают в меня сквозь прищуренные глаза, и потому я упускаю миг, когда место около двери обозначается голубовато-тревожным светом и из него возникает нечто знакомое. Затрудняюсь назвать его позу — это мы привыкли стоять, сидеть или лежать — здесь же наблюдаемо какое-то четвертое состояние, не входящее в нашу изысканную систему представлений о комфорте. Впрочем, ни поза, ни само появление дымчатого существа особого удивления у меня не вызывают — великое дело внутренняя готовность и ясное предчувствие.
Лишь последняя мысль, совсем ослабевший кентавр, которому досталось больше других, — мысль о, как бишь его, своевременно и в общем-то весьма деликатно отрекшемся, — застревает на пороге, как бы повисает между мной и голубым человечком и наверное на момент делается общей.
Я щелкаю клавишей, и гном согласно кивает головой. Перемотка бог знает в сколько метров, метров-лет. Стоп. И Володя Штейн начинает глухим словно отсутствующим голосом:
Чужая глухая боль.
С Господом на пари
проникновенный слог
ножиком ткну
в
Позволь,
в
Меньшее из двух зол,
в
Стоит ли говорить…
Так и пройдем,
как тень сквозь тень.
Лишь взгляд, как мяч,
от серых стен
отскакивает наискось,
и на износ,
и на износ
отстукивает маятник.
…годы совсем не те,
и не под тем углом
видим мы свой удел.
Давайте о красоте,
о чайнике на плите
или о чем другом.
Так и уйдем,
как тени в тень.
Одни,
в один прекрасный день
не раздобыв глоток тепла,
сгорим дотла,
сгорим дотла.
Средь взглядов-птах
и взглядов-плах
сгорим дотла,
сгорим дотла…
18
— Ты извини, — говорю я, — мне не хотелось, чтоб так вышло…
— Пожалуй, это я перегнул палку, — внушает мне пришелец. — Люди тонкокожи, иногда удивляешься, что они вообще выжили, и нет ли здесь ошибки природы. Но эта ошибка не кажется неисправимой, верно?
К сожалению, он прав, резок и нагл, но прав — тогда и сейчас. Только у меня нет аналогичной пепельницы, способной к полету за честь всего человечества. И совсем нет желания снова пугать гостя.
— Не сердись, — транслирует он. — Не стоит нам ссориться, это более бессмысленно, чем ты можешь себе вообразить. Лучше поболтаем так — о всякой всячине, мне ведь скоро улетать.
