Он едва заметно улыбается — доволен бестия.
— У вас, Борис Иннокентьевич, иные взгляды, но дело не в этом. Нелепо, однако, чтобы любящий брат ни с того ни с сего подсунул в дом своей сестрицы таковскую бомбу, подсунул, ни словом о том не обмолвясь. Я думаю, Серафима Даниловна немало сил приложила, дабы его уговорить, да и вас, пожалуй. Вы-то ясно понимали, что дом Струйских в первую голову под подозрение попадет… Не хотите вы со мной откровенничать — вот беда-то, себе самому помочь не желаете.
Ильин облизывает пересохшие губы — ответственный момент в его допросе.
— Вот поймите меня, Борис Иннокентьевич, — продолжает он, втискивая в голос свой максимум сочувствия, — постарайтесь понять. Листовочки-то у вас обнаружены, тем самым братец Иван Данилович здорово под монастырь вас подвел. Но дело опять же по-разному повернуть можно, скажем к слову — вдруг вы по неопытности поскользнулись, с кем не бывает. Но тогда извольте сие утверждение искренностью своей доказать. Кто вам чемоданчик передал — вот в чем загвоздка. Назовите, покайтесь, и все в порядке. К чему вам морока эта?
— Да не знаю я, как чемодан в доме оказался, — начинает нервничать Струйский, — ей-богу не знаю, может, подбросил кто, может, Иван занес, спросите у него…
— Э-э, нет, так дело не пойдет, — назидательно тянет Ильин, — опять вы душевным моим расположением пренебрегаете. Чемоданчик к вам после ареста Ивана Даниловича попал, так? Действие это через сестру его шло — через вашу супругу, однако она лишь сигнал дала, дабы некий неизвестный передал вам означенный груз, сама же она не встречалась с ним — таково именно, уверяю вас, было условие ее братца. Ее, значит, под удар никак не ставить, а только вас. Потому ее положение безусловно твердое — никакого, дескать, сигнала не давала, никакого чемоданчика в глаза не видела. Последнее — вероятнейшая возможность, а первое, простите великодушно, — чистейшая ложь. Но нас, поверьте, Борис Иннокентьевич, ее гимназические игры со всякими тайными знаками нимало не трогают. Нас личность, встречавшаяся с вами, интересует, и все. Согласны ли назвать ее?
11
Я — в меняющемся там. Капкан — портрет, глаза Ильина и прочее — тот же, но Струйский — иной. Он явно подавлен, дурно выбрит, под глазами мешки.
— Что же вы упорствуете, Борис Иннокентьевич? — устало спрашивает полковник. — Право, смешно, впрочем, скорее печально. Печально видеть, как разумный и талантливый молодой человек упорствует в заблуждениях. На что надеетесь?
