— Ты не существуешь, — резюмирую я. — Летающие тарелки — бред, социокультурный феномен, вроде религиозного. Раньше являлись дева Мария или Христос — одиночкам или толпам, ныне — твари, вроде тебя…
— И еще иконы плачут, — вставляет он непонятно к чему.
— Да, плачут, — не теряюсь я, — иконы плачут, возгораются свечи…
— Проступает на иконе предчувствия слеза, как четвертое измерение возрожденной Троицы… — цитирует он ни с того ни с сего.
И мы умолкаем. Тишина снаружи и изнутри. Тишина-антикрик, пронизывающая тишина.
И ее прерывает слабый ручеек, втекающий в мой мозг:
— Если так удобней, считай, что меня нет. Ты прав — нет летающих тарелок со всякими там непонятными человечками, нет ничего летающего и непонятного и голубого.
Снова дым заструился по полу, рассеиваясь и исчезая невесть куда. Мелькнул ноющий свист, но как-то мгновенно испарился, и стало совсем пусто.
Стало пустей, чем было — вот что странно.
Мне нравится одиночество. Но тут наступило большее — покинутость. Зачем это я его вытолкал, выпихнул, выдул. Существует или нет — какое мне дело?
Холодно. Осень.
10
Должно быть, покинутость сфокусировала меня — издалека стали наплывать, растворяя и вбирая в себя этот вечер, сцена в неком казенном учреждении, точнее в кабинете с портретом государя-императора в рост и с парой умных глаз, вспыхивающих из-под портрета, как из засады.
— Видите ли, господин Струйский, — говорит полковник, обладатель дальнобойных взглядов, — в известной мере, я о пользе вашей радею. Не хочу врать, главное для меня — интерес государственный, однако нет смысла судьбу вашу пятнами покрывать. Понимая это, вы должны быть откровенны — ну право же, какая ниточка вас с Иваном Силиным всерьез связывать может? Вот уж не понятно мне — какая?
Борис Иннокентьевич весь подбирается, внутренне пружинит.
— Уверяю вас, господин Ильин, — отвечает он, — никакой особой ниточки нет, если не считать того, что он брат моей супруги. Мы, пожалуй, и не встречались часто, а в последнее время вообще…
— Серафиму Даниловну выгораживать изволите? — усмехается полковник Ильин. — Вот сие как раз понятно и похвально даже. Откровенно желаете? Я бы тоже выгораживал, ей-богу. Но не в том дело, грех-то вы целиком на свою душу взяли, а по супруге вашей, пожалуй, никакого следствия не учинишь, потому, Борис Иннокентьевич, не извольте беспокоиться за супругу свою. Вы, главное, со мной по-честному высказывайтесь. Для чего вы чемоданчик пригрели?
