Нет, докапываться до истины вредно. Ведь чувствовал же…
Настроение — хоть вешайся. В конверте обнаружил всего-навсего четвертную. Кошмар!
На неделе принесут дубленку и подписку Стендаля — чем буду выкупать? Предположим, дубленка окажется мала, но Стендаль-то в отличном состоянии. Что делать? Куда подевались Они? Почему не показывается этот мужик в макинтоше? Чем я Им не угодил?
Видимо, это конец. Не пойду завтра на площадь, к чертям дежурство под часами! Пусть сами дежурят за такую мзду!
Возьмусь-ка за дело. Снова окунусь в свою спасительную работу, и точка. Пусть сами проводят свои дурацкие эксперименты!
Вот только куда подевались бумаги? Когда я выбрасывал свой старый все повидавший стол и ставил на его место полированное чудо с тридцатью двумя отделениями и ящиками, бумаги были куда-то распиханы. Куда?
Сейчас на блестящем стекле отражается совершенная конструкция настольной лампы, и все. Ни пылинки, ни бумажки — яркая иллюстрация к руководству по президентской служебной этике, ни одной детали, отвлекающей внимание от глобальных проблем современности, ни одного штриха, мешающего вести прием посетителей на высшем уровне. Стерильный вакуум — вот что такое мой стол.
И вся комната — тоже стерильный вакуум. На журнальном столике возле софы лежит томик — кого? Ага, Мандельштама. Так сказать, оживляющий элемент. Единственный. И читать не хочется, ничего не хочется читать, а его стихи — тем более, скребут они, не выдерживают соседства с конвертами, о природе которых не положено размышлять.
Куда же я рассовал свои бумаги — в книжные ряды, на антресоли, наконец, в мусорное ведро? Лень искать. Да и зачем?
Вчера шеф вызвал и говорит:
— Ларцев, вы мне надоели.
Так или нечто в этом духе — неважно. Важно, что у шефа это последняя стадия. Надоевшие не задерживаются дольше месяца. Надоевшим он подыскивает добротное место с отнюдь не мэнээсовским окладом. И отправляет, как в почетную ссылку.
Гори она огнем, почетная ссылка. Дубленку-то брать надо! Сколько мне не хватает до этой операции? Так-так-так… Хрустят проклятые.
Полтораста не хватает. Ей-богу, мистика. Придется просить у Потапыча, чтоб он лопнул.
Впрочем, чего злиться? Потапыч теперь меня зауважал. Издали здоровается, одобрительно кивает, когда сталкиваемся в подъезде. В великий День Цветного Телевизора он даже тащить пособил, потом по плечу похлопал и говорит:
— Молодец ты, Эдька, точно молодец, не слюнтя-пунтя…
Слюнтей-пунтей он меня в детстве дразнил. И меня, и Машеньку.
