— Что это? — спросил я, увидев черную глыбу посреди полыньи.
— Шаманий камень, — был ответ сопровождавшего нас сотрудника этнографического музея.
Владимир Тендряков подарил, помнится, ему свою книгу.
Я же невольно оглядывался на эту глыбу, с которой связаны поверья, и невольно потом, особенно после разговора с профессором, задавал себе вопрос: уж не магия ли в самом деле повинна в гибели писателя Вампилова, не Шаманий ли камень превратил поворот кинокамеры в трагедию?
Не знаю, не знаю… Зато остались воспоминания о том, что произошло в семьдесят третьем. Именно в разговорах с Шумским складывалась цельная картина. Даже для меня самого интересно понять все снова, в целом.
И как всегда в таких случаях — сон не приходил сразу. Я лежал с открытыми глазами. Боялся бодрых громких голосов на заре, шума машин. Снова, как некогда, я видел золотой свет над рощей Гласир. Она занимала все пространство моего воображения, и в фокусе его, кроме пурпура крон, я видел малиновые, уходившие в неизвестность волшебные стены сказочного мира. Я нередко думал: это все равно легенда. Точно такое на земле не создать. Хотя можно, конечно, построить дворцы и чертоги, поставить статуи богов, даже вырастить золотые деревья.
Валгалла — палаты Одина. Валькирии переносили туда души павших воинов. Но не только. Почему-то там оказываются и другие мертвые. Такие, как я… Значит, Асгард — город для всех.
Голову сжало невидимым обручем. Меня обожгло тогда, как будто горячий луч пересек мой правый висок. И тут же — левый. Сначала — образ.
Женщина. Но тогда я еще не был знаком с ней и вообще видел впервые: я шел, спешил к тому берегу, и она шла навстречу. Запомнилась она в тот день сразу: ее светлый жакет был расстегнут, и ветер, поднимавший волны на море, срывал с ее плеч жакет в ту минуту, когда я увидел ее. За ее плечами как будто бились два светлых крыла. Я оглянулся ей вслед. Кажется, она остановилась. А я пошел туда, откуда отправился в мой заоблачный город и чуть было не остался в нем. Что еще там было? А, хижина по дороге на дикий пляж… Низкая, как помыслы подлецов, если говорить языком персидских поэтов, и узкая, как глаза тюрков, лачуга эта была сплетена из лозняка и обмазана глиной, дверь ее была открыта, словно взор прямодушного человека, а единственное окно было чистым, как помыслы праведных мужей. Но это слова, которые мне пришли в голову позднее. Сначала там, рядом с лачугой, я подумал: уж не из нее ли вышла эта женщина?
