— Скромность? Полноте, это вы, наверно, не обо мне.
— Вам, кажется, доставляет удовольствие чернить себя. Почему вы не хотите признать, что скромны?
— Потому что это не так.
— Почему же тогда вам неприятен разговор о ваших романах?
— Потому что говорить о романе вообще бессмысленно.
— Но ведь это так увлекательно — слушать, как писатель рассуждает о своем творении, узнавать, как, ради чего и вопреки чему он пишет.
— Если писатель ухитряется говорить увлекательно на эту тему, — одно из двух: или он повторяет вслух то, что написал в книге, тогда это просто попугай; или растолковывает интересные вещи, которых в книге не сказал, тогда эта книга гроша ломаного не стоит, потому что она не самодостаточна.
— Однако многим великим писателям удавалось, говоря о своих книгах, благополучно миновать оба эти рифа.
— Вы сами себе противоречите: две минуты назад вы уверяли меня, что всем великим писателям присуща скромность, когда речь заходит об их произведениях.
— Но можно же говорить о книге, не раскрывая ее тайны.
— Да ну? Вы пробовали?
— Нет, но я-то ведь не писатель.
— Вот и не порите чепухи.
— Знаете, мне случалось брать интервью у писателей, вы не первый.
— Вы часом не ставите ли меня на одну доску с графоманами, о которых обычно пишете?
— Это не графоманы!
— Если им удается, рассуждая о своем творчестве, сочетать увлекательность со скромностью, то они, вне всякого сомнения, графоманы. Как, я вас спрашиваю, может писатель быть скромным? Это же самое нескромное ремесло на свете: стиль, идеи, интрига, всевозможные изыски служат писателям только лишь для того, чтобы говорить о самих себе — и вдобавок словами. Художники и музыканты тоже говорят о себе — но языком куда более утонченным, чем наш. Нет, милостивый государь, писатели — величайшие бесстыдники; иначе они были бы бухгалтерами, машинистами, телефонными операторами, в общем, респектабельными людьми.
— Ладно, согласен. Тогда объясните, почему же вы так скромны.
— Что вы несете?
— Да-да. Вот уже шестьдесят лет вы живете писательским трудом, а это — ваше первое интервью. Ваше имя никогда не появляется в газетах, вы не бываете ни в каких литературных обществах, да и в нелитературных тоже, если уж говорить всю правду, выходите из квартиры только в магазин. Даже друзей у вас нет. Если это не скромность, то что же?
— Ваши глаза уже привыкли к потемкам? Теперь вы различаете мое лицо?
— Да, смутно.
— Тем лучше для вас. К вашему сведению, сударь, будь я хорош собой, не жил бы затворником. Скажу вам больше, будь я писаным красавцем, не стал бы писателем. Я был бы авантюристом, работорговцем, барменом или охотником за придаными.
