— Да, в стихах. Молодость, глупость. В семь лет я бросил. В девять случился рецидив, вылившийся в несколько элегий, тоже в стихах. Прозу я тогда презирал.
— Удивительно слышать такое от одного из величайших прозаиков нашей эпохи.
— В одиннадцать лет я снова бросил и не написал больше ни строчки до восемнадцати.
Журналист записал в блокноте: «Т. ничего не имеет против комплиментов».
— А в восемнадцать?
— В восемнадцать вернулся к этому занятию. Поначалу я писал мало, затем все больше и больше. К двадцати трем годам я нашел оптимальный ритм, в котором и работал далее тридцать шесть лет.
— Что вы подразумеваете под «оптимальным ритмом»?
— Это стало моим единственным занятием. С перерывами на еду, курение и сон я только писал и ничего больше.
— Неужели вы не выходили из дома?
— Только когда это было необходимо.
— Никто, в сущности, до сих пор не знает, что вы делали во время войны.
— Я тоже.
— И вы хотите, чтобы я вам поверил?
— Это правда. С двадцати трех лет до пятидесяти девяти все мои дни были похожи один на другой. Эти тридцать шесть лет запомнились мне как один длинный день, время для меня практически остановилось: я вставал и садился писать, закончив писать, ложился.
— Но все-таки вы вместе со всей страной пережили войну. Как, например, вы тогда доставали еду?
Журналист знал, что это жизненно важная для толстяка тема.
— Да, я припоминаю, что скверно питался в те годы.
— Вот видите!
— Я не очень от этого страдал. В ту пору я был прожорлив, но еще не стал гурманом. А запасы сигар у меня были огромные.
— Когда же вы стали гурманом?
— Когда бросил писать. До этого у меня не было времени.
— А почему вы бросили писать?
— В день, когда мне исполнилось пятьдесят девять, я понял: все.
— Как вы это поняли?
— Не знаю. Что-то произошло в организме, вроде менопаузы. Я оставил неоконченный роман. Это прекрасно: в писательской карьере необходим хотя бы один неоконченный роман, для надежности, знаете ли. Иначе будете зачислены в третьеразрядные беллетристы.
— То есть тридцать шесть лет — ни дня без строчки, и вдруг как отрезали в одночасье?
— Именно.
— Что же вы делали следующие двадцать четыре года?
— Я уже говорил вам: я стал гурманом.
— Это занятие?
— Я бы сказал, скорее образ жизни.
— Но чем-то еще вы занимались?
— Это требует времени, к вашему сведению. Так что больше почти ничем. Перечитывал классику. Ах да, чуть не забыл, я купил телевизор.
— Как, вы смотрите телевизор? Неужели?
— Рекламу, только рекламу, просто обожаю.
