— Совершенно верно. Вы остановились на карамели.
— Итак, покончив с завтраком, я направляюсь в курительную. Это первый апогей моего дня. Ваши интервью я готов терпеть только с утра, потому что время с полудня до пяти часов посвящаю курению.
— А почему до пяти?
— В пять является эта дура-медсестра, которая считает нужным зачем-то мыть меня с головы до ног, — тоже Гравеленова блажь. Каждый день, представляете себе? Vanitas vanitatum sed omnia vanitas.[2] Вот я и отвожу душу как могу, чтобы хоть чем-то досадить этой гусыне: воняю чесноком, ем его на завтрак целыми головками, будто бы от простуды, и дымлю как паровоз до самого прихода моей банщицы.
Он гадко хихикнул.
— Вы хотите сказать, что так много курите с единственной целью довести бедняжку до удушья?
— Ради одного этого стоило бы, но, сказать по правде, я просто обожаю курить сигары. Не кури я именно перед ее приходом, ничего дурного не было бы в этом занятии — да-да, занятии, потому что курение для меня — это такое же дело, как любое другое, я не терплю, чтобы мне мешали, и никого к себе не допускаю в эти часы.
— Все это очень интересно, господин Тах, но не будем отвлекаться: сигары не имеют отношения к пищеварительному процессу.
— Вы так думаете? Не знаю, не знаю. Впрочем, если вас это не интересует… А как я моюсь, вам интересно?
— Нет, если вы не едите мыло и не запиваете водой из-под крана.
— Представляете, эта паршивка раздевает меня донага, трет мочалкой мои жиры, промывает задницу. Голову даю на отсечение, она от этого кончает, ей в кайф отмачивать в ванне голого толстяка, беззащитного и безволосого. Медсестры — все маньячки. Потому-то и выбирают это гнусное ремесло.
— Господин Тах, боюсь, что мы опять отвлеклись…
— Не могу с вами согласиться. Эта ежедневная процедура столь извращенна, что страдает мой пищеварительный процесс. Нет, вы только представьте! Я — один, в чем мать родила, среди мыльной пены, унизительно беспомощный, чудовищно жирный, перед этой одетой мерзавкой, которая каждый день раздевает меня с этаким лицемерно профессиональным выражением лица, а у самой-то трусы наверняка мокрые, если эта сучка вообще их носит, а потом, в больнице, ручаюсь, она рассказывает все в подробностях своим подружкам — таким же сучкам, — и, может быть даже, они…
— Господин Тах, я вас умоляю!
— Будете знать, мой юный друг, как включать со мной диктофон. Записывали бы в блокнот, как всякий уважающий себя журналист, могли бы потом вымарать мой старческий маразм. А с вашей машинкой никак не отделить зерна от плевел.
