Керкионова сына привлекали к себе другие. Ему самому хотелось гнаться в ночном тумане за силуэтом речной или озерной красавицы, задыхаясь догнать и после недолгой борьбы торжествовать сладость победы… Послушный совету друга, он избегал больших праздников, где бывало много сатиров, которые могли к нему проявить неприязнь, ревность и зависть.
В полдневный зной подползал он к уснувшим в тени утесов над самой пропастью ореадам, взбирался ради них, как горный козел, по самым крутым, поросшим жидким кустарником, склонам. Но все попытка его кончалась неудачей. Нимфы, смеясь и шутя, гнали его, предлагая сперва подрасти и обзавестись бородой, а если и позволяли остаться, то лишь с тем, чтобы послушать его игру на свирели…
Зато его часто приглашали к себе малютки ореады — горные дети, которые ночью любят сбивать с дороги путников своим жалобным плачем и призывными криками.
С ними он вновь обращался в ребенка; слушал их детские сплетни про старших сестер; ему показали обрыв, где сорвался и распорол себе брюхо об острые камни старый сатир Флип, по прозванию Лягуха. Вместе с маленькими ореадами подполз и он, рискуя сорваться и разделить участь Флипа, к небольшой трещине в скалах, откуда иногда слышался голос какого-то неизвестного бога или богини. И часто в знойный полдень, скрываясь от солнца под сводами низкой пещеры, отдыхал он на ложе из сухой жесткой травы, окруженный пятью или шестью из своих юных подруг. Он должен был рассказывать им человеческие сказки и принимать участие в играх, где изображал то похотливого сатира, то кого-нибудь из богов, то высокого грубого циклопа, то четвероногого кентавра, везущего на своей спине двух покоривших его нимф.
Золотые лучи солнца проникали сквозь виноградную листву у входа и светлыми пятнами ложились на копошившуюся кучу маленьких спин, рук и животов.
— Оставайся с нами навсегда! Зачем уходишь ты ночевать в ваши душные, полные дыму логовища? — говорили отроку маленькие подруги. — Мы любим тебя, как старшего брата, а потом, — добавляли они, немного смущаясь, — у тебя такие же ноги, как у нас, а жесткие копыта сатиров так больно наступают на пальцы… И кроме того, — шепотом произносили малютки, — от них всех так неприятно пахнет козлом…
* * *
Сын Керкиона осторожно, чтобы не разбудить старого Харопа, поднялся на ноги, хорьком скользнул сквозь кусты и, незаметно даже для пса, скрылся из виду. Лишь две-три козы, мимо которых он промелькнул, проводили его ничего не выражающими взглядами.
