За окном начинало темнеть, когда, перед очередной остановкой, водитель громко объявил:
— Васильевка, бабоньки, не проспите!
— Уснешь с тобой, — незлобно ворчали бабки. — Всю душу вытряс на своей таратайке.
Попутчицы из автобуса помогли найти дом Агафьи Ереминой, что прислала письмо. Она не удивилась Севе, будто знала, приедет сегодня.
— О, какой вымахал! Помню пацаненком. Встретила бы, ни за что не узнала. Наш участковый подсказал, как найти, и, смотри, — приехал. Писала, не верила, дойдет письмо. Да что я с тобой все балакаю. Пошли к Лизе.
Еремина привела Севу в избу матери. Из-под грязного абажура с кистями, едва светила тусклая лампочка, перед иконой коптила лампадка. В полумраке Сева с трудом разглядел больную. Елизавета Петровна лежала на железной кровати, с когда-то блестящими шарами на спинках, придвинутой к стенке. Агафья Никитична силой усадила Севу на краешек, не первой свежести простыни, у изголовья больной.
— Ганя, поверни меня, — еле слышно попросила она.
Никитична развернула больную, чтобы могла видеть сына.
"Неужели мать"? — Увидев старую женщину, назвавшуюся матерью, Сева смутился и не знал, как держаться. Родственные чувства не отзывались в душе. Тяжелый затхлый запах, давно не проветриваемого помещения, полумрак, убогая обстановка — всё вызывало протест.
— Почему решили, я ваш сын?
— Елисейка! Елисеюшка! — шептала женщина. — Я твоя непутевая мать. Прости… Не надо было звать, не надо… Не стерпела. Прости… Прости сыночек! — Она замолчала.
— Да, да… Я все понимаю, — прошептал Сева, тронутый мольбой женщины, в которой едва теплилась жизнь. Сыновние чувства не проснулись в нем, переполняла лишь жалость. Мать она, или не мать, перечить в такую минуту жестоко.
— Все будет хорошо. Лежите.
Больная опять зашевелила губами, Сева с трудом разбирал слова.
— Не хотела позора, Елисейка. Затравили тебя в деревне.
— Злые люди, — подтвердила Никитична. — Симпатичный трехлетний пацаненок был, а люди, показывая на тебя, кривились — немецкое отродье, фрицево семя.
— Сейка, Сейка, — простонала больная и откинула голову.
— Доктора! Есть у вас доктор? — закричал испуганно Сева.
— Фельдшар. Доктор не приедет. Не жилец Лиза, сказал, — Никитична поправила больную, положила подушку повыше. — Отойдет, родимый, отойдет. Фельдшерица укол сделает. Пойдем, покуда ко мне.
Сева уставился на умирающую, и не слышал Никитичны. Его ли мать, чужая — все одно жалко старушку. Вспомнил, какой представлялась мать в детдоме: молодая, красивая хохотунья в платье в синий горох, как у Светланы Агеевны, учительницы в первом классе. Никак, не старой и жалкой.
