Определенно, обыденная жизнь являет немало свидетельств тому, что акции науки растут. В рекламе белоснежный халат ученого служит пока еще символом спокойной уверенности в силе научной рациональности, причастности объективной истине, наделяющей людей науки способностью провидения. Тревога, опасность? У каждой проблемы свое решение, причем всегда одно и то же: наука решит проблему... если обеспечить достаточные инвестиции. Проблема СПИДа — это проблема денег, утверждали лидеры ACTUP/NY[48] во время демонстраций 1993 ода. Подразумевается: у науки найдутся ответы, вопрос только в деньгах и времени, [47] словно она сводится к стандартному плановому производству, словно существует метод, гарантирующий открытие. Любопытный парадокс: мы больше не надеемся на благоденствие, не основанниое на науке, однако же вполне привыкли к тому, что из черного ящика то и дело выскакивает нечто совершенно неожиданное, в то время как ожидаемое не появляется вовсе.
Но самое удивительное впереди. Обилию открытий и изобретений странно диссонирует, как мы говорили, отсутствие науки на культурной сцене. Симптомом тому служит, например, исчезновение бурных споров, охватывавших некогда ненаучную публику в связи с теорией Ньютона, эволюционизмом Ламарка или Дарвина, теорией относительности Эйнштейна. Крупные потасовки последних десятилетий, запечатленные на обожках журналов, относились исключительно к экономике, этике, догматике или технике. Пронеслась лихорадка по поводу холодного ядерного синтеза как неисчерпаемого источника энергии на фоне эпического полотна, изображающего борьбу Давида-химика с Голиафом термоядерного (горячего) синтеза. Отгремела яростная схватка на предмет наличия памяти у воды (имевшая и своих мучеников, и своих инквизиторов). Справедливо выражалась обеспокоенность генетическими манипуляциями, но это единственный случай, когда общая ссора повлекла за собой выяснение отношений если не по поводу наших представлений о мире, то, по крайней мере, по поводу нашего будущего. Все прочие отражали скорее трения междуучеными и журналистами, но не состояние науки сегодня.
Скажем прямо, задача непростая. Научный язык стал настолько специализированным, что даже в лоне единой дисциплины существуют ответвления и подответвления, представители которых общаются между собой столь же непринужденно, как, к примеру, папуас и индеец племени навахо. Кроме того, прожекторы, направляемые на протяжении доброго полувека физиками, космологами или генетиками, высвечивали в пироде стороны, сбивающие с толку. Так произошло в субатомном мире, где электрон и иные составляющие материи больше не могут быть представлены как объект, локализованный в определенном пространственно-временном объеме, а мыслятся как нечто странное, проявляющееся то как волна, то как частица, не являясь ни тем ни другим. Так случилось в космологии и в физике элементарных частиц, где изучаемые реакции проходят за время в миллиарды раз большее или меньшее, чем допускают пределы нашего воображения. Богатство, как операциональное, так и концептуальное, добытое во всех этих набегах, имеет смысл только для ученых. Им самим приходится пускаться в метафорические игры — настолько сложно исследовать мир, слишком далекий от нашего. Астроном Фред Хойл предлагает историю о том, как жизнь была посеяна на Земле пролетавшими мимо инопланетянами миллиарды лет назад. И Большой взрыв — не последняя из этих метафор, погружающих нас в самый источник мифов. Потому что из всего, что нам говорят ученые, мы не усваиваем почти ничего, кроме образов.
